Дети террора – вспоминают дочь и сын «врагов народа» - stancoy. От страны крепостных, к стране свободных граждан

Глава 16 «Труп врага всегда хорошо пахнет» …И даже один порок у сидящего на троне всегда гораздо опасней всех пороков простых людей, вместе взятых… Собчак сильно разобиделся на депутатов, не захотевших заплатить даже 60 тысяч рублей из городской казны за его

А потом помню: черное небо и черный самолет. Возле шоссе лежит наша
мама с раскинутыми руками. Мы просим ее встать, а она не встает. Не
поднимается. Солдаты завернули маму в плащ-палатку и похоронили в песке, на
этом же месте. Мы кричали и просили: "Не закапывайте нашу мамку в ямку. Она
проснется, и мы пойдем дальше". По песку ползали какие-то большие жуки... Я
не могла представить, как мама будет жить под землей с ними. Как мы ее потом
найдем, как мы встретимся? Кто напишет нашему папе?
Кто-то из солдат спрашивал меня: "Девочка, как тебя зовут?" А я
забыла... "Девочка, а как твоя фамилия? Как зовут твою маму?" Я не
помнила... Мы сидели возле маминого бугорка до ночи, пока нас не подобрали и
не посадили на телегу. Полная телега детей. Вез нас какой-то старик, собирал
всех по дороге. Приехали в чужую деревню, и разобрали нас по хатам чужие
люди.
Женя Белькевич - 6 лет.

Спать было не на чем, спали на соломе. Когда пришла зима, на
четверых были одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом,
голодали и люди вокруг нас, потому что все отдавали фронту. В детдоме жило
двести пятьдесят детей, и однажды - позвали на обед, а есть вообще нечего.
Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят на нас, и глаза у них
полные слез. А была у нас лошадь Майка... Она была старая и очень ласковая,
мы возили на ней воду. На следующий день убили эту Майку. И давали нам воду
и такой маленький кусочек Майки... Но от нас это долго скрывали. Мы не могли
бы ее есть... Ни за что! Это была единственная лошадь в нашем детдоме. И еще
два голодных кота. Скелеты! Хорошо, думали мы потом, это счастье, что коты
такие худые, нам не придется их есть.
Ходили мы с огромными животами, я, например, могла съесть ведро супа,
потому что в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я
буду есть и есть. Спасала нас природа, мы были как жвачные животные. Весной
в радиусе нескольких километров... Вокруг детдома... Не распускалось ни одно
дерево, потому что съедались все почки, мы сдирали даже молодую кору. Ели
траву, всю подряд ели. Нам дали бушлаты, и в этих бушлатах мы проделали
карманы и носили с собой траву, носили и жевали. Лето нас спасало, а зимой
становилось очень тяжело. Маленьких детей, нас было человек сорок, поселили
отдельно. По ночам - рев. Звали маму и папу. Воспитатели и учителя старались
не произносить при нас слово "мама". Они рассказывали нам сказки и подбирали
такие книжки, чтобы там не было этого слова. Если кто-то вдруг произносил
"мама", сразу начинался рев. Безутешный рев.
Зина Косяк -8 лет.

В конце сорок четвертого года... Я увидела первых пленных немцев... Они
шли широкой колонной по улице. И что меня поразило, так это то, что люди
подходили к ним и давали хлеб. Меня это так поразило, что я побежала на
работу к маме спросить: "Почему наши люди дают немцам хлеб?" Мама ничего не
сказала, она только заплакала. Тогда же я увидела первого мертвого в
немецкой форме, он шел-шел в колонне и упал. Колонна постояла и двинулась
дальше, а возле него поставили нашего солдата. Я подбежала... Меня тянуло
посмотреть на смерть вблизи, побыть рядом. Когда по радио объявляли о
потерях противника, мы всегда радовались... А тут... Я увидела... Человек
как будто спал... Он даже не лежал, а сидел, полускрючившись, голова немного
на плече. Я не знала: ненавидеть мне его или жалеть? Это был враг. Наш враг!
Не помню: молодой он или старый? Очень усталый. Из-за этого мне было трудно
его ненавидеть. Я тоже маме об этом рассказала. И она опять плакала.
Таиса Насветникова -7 лет.

Через два дня, наверное, к нам на хутор зашла группа красноармейцев.
Запыленные, потные, с запекшимися губами, они жадно пили воду из колодца. И
как же они ожили... Как просветлели их лица, когда в небе появилось четыре
наших самолета. На них мы заметили такие четкие красные звезды. "Наши!
Наши!" - кричали мы вместе с красноармейцами. Но вдруг откуда-то вынырнули
маленькие черные самолеты, они крутились вокруг наших, что-то там трещало,
гремело. Это как, знаете... Кто-то рвет клеенку или полотно... Но звук
громче... Я еще не знал. что так издали или с высоты трещат пулеметные
очереди. За падающими нашими самолетами потянулись красные полосы огня и
дыма. Бабах! Красноармейцы стояли и плакали, не стесняясь своих слез. Я
первый раз видел... Первый раз... Чтобы красноармейцы плакали... В военных
фильмах, которые я ходил смотреть в наш поселок, они никогда не плакали.
А потом... Потом... Еще через несколько дней... Из деревни Кабаки
прибежала мамина сестра - тетя Катя. Черная, страшная. Она рассказала, что в
их деревню приехали немцы, собрали активистов и вывели за околицу, там
расстреляли из пулеметов. Среди расстрелянных был и мамин брат, депутат
сельского Совета. Старый коммунист.
До сих пор помню слова тети Кати:
- Они ему разбили голову, и я руками мозги собирала... Они
белые-белые...
Она жила у нас два дня. И все дни рассказывала... Повторяла... За эти
два дня у нее побелела голова. И когда мама сидела рядом с тетей Катей,
обнимала ее и плакала, я гладил ее по голове. Боялся.
Я боялся, что мама тоже станет белая...
Женя Селеня - 5 лет.

Скоро начали голодать. Собирали лебеду, ели лебеду. Ели какие-то
цветы! Быстро кончились дрова. Немцы сожгли большой колхозный сад за
городом, боялись партизан, так все ходили и обрубали там пеньки, чтобы хоть
немного принести дров. Нагреть дома печь. Из дрожжей делали печенку: жарили
дрожжи на сковородке, и у них появлялся привкус печени. Мама дала мне
деньги, чтобы я купила хлеба на рынке. А там старая женщина продавала
козлят, и я вообразила, что спасу всю нашу семью, купив козленка. Козленок
подрастет -- и у нас будет много молока. И я купила козленка, заплатив за
него все деньги, которые мне дали с собой. Я не помню, как мама меня ругала,
помню только, что мы несколько дней сидели голодные: деньги кончились.
Варили какую-то затирку, кормили ею козленка, я брала его с собой спать,
чтобы ему было тепло, но он замерзал. И скоро умер... Это была трагедия...
Мы очень плакали, не разрешали его уносить из дома. Сильнее всех плакала я,
считая себя виноватой. Мама вынесла его ночью тихонько, а нам сказала, что
козленка съели мыши.
Инна Левкевич - 10 лет.

В ноябре сорок второго... Начальник госпиталя приказал выдать мне
форму, правда, ее пришлось срочно перешивать. А сапоги на меня не могли
найти целый месяц. Так я стал воспитанником госпиталя. Солдатом. Что делал?
Одни бинты могли свести с ума. Их всегда не хватало. Приходилось стирать,
сушить, скручивать. Попробуйте скрутить тысячу штук в день! А я наловчился
еще быстрее взрослых. Ловко получилась и первая самокрутка... В день моего
двенадцатилетия старшина с улыбкой вручил мне пачку махорки, как
полноправному бойцу. Покуривал... Тихонько от мамы... Воображал, конечно.
Ну, и страшно... Я с трудом к крови привык. Боялся обожженных. С черными
лицами...
Когда разбомбили вагоны с солью и парафином, и то, и другое в дело
пошло. Соль -- поварам, парафин -- мне. Пришлось овладеть специальностью, не
предусмотренной никакими воинскими списками -- делал свечи. Это похуже
бинтов! Моя задача, чтобы свечи долго горели, ими пользовались, когда не
было электричества. Под бомбежкой. Врачи не прекращали операции ни под
бомбежкой, ни под обстрелом. Ночью только закрывали окна. Завешивали
простынями. Одеялами.
Володя Чистоклетов -- 10 лет.

Они нас расстреливали в упор... Люди падали на землю... В песок, в
траву... "Закрой глаза, сынок... Не смотри..." - просил отец. Я боялся
смотреть и на небо -- там было черно от самолетов, и на землю -- везде
лежали убитые. Близко пролетел самолет... Отец тоже упал и не поднялся. Я
сидел над ним: "Папа, открой глаза... Папа, открой глаза.." Какие-то люди
кричали: "Немцы!" -- и тянули меня за собой. А до меня не доходило, что отец
больше не встанет, и вот так в пыли, на дороге, я его должен бросить. На нем
нигде не было крови, он просто молча лежал. Меня от него оттянули силой, но
много дней я шел и оглядывался, ждал - отец меня догонит. Просыпался
ночью... Просыпался от его голоса... Я не мог поверить, что отца больше у
меня нет. Так остался я один и в одном суконном костюме.
Володя Парабкович - 12 лет.

Когда нас освободили, отец ушел на фронт. Ушел с армией. Уже без него
мне сшили первое платье за войну. Сшила его мама из портянок, они были
белые, она их покрасила чернилами. На один рукав чернил не хватило. А мне
хотелось показать подружкам новое платье. И я стояла в калитке боком, то
есть хороший рукав показывала, а плохой прятала к дому. Мне казалось, что я
такая нарядная, такая красивая!
В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью,
она жила с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила
пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все это
ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни
таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул
Аню и сказал: "Повезло как!" Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд
все четыре урока.
Вернулся с фронта отец, все пришли посмотреть на нашего папу. И на нас,
потому что к нам вернулся папа.
Первой пришла эта девочка...
Нина Ярошевич - 9 лет.

Иду из столовой, дети все кричат: "Приехала твоя мама!" У меня в ушах:
"Твоя ма-а-а-ма... Твоя ма-а-а-ма..." Мама мне снилась каждую ночь. Моя
настоящая мама. И вдруг она наяву, но мне казалось, что это во сне. Вижу --
мама! И не верю. Несколько дней меня уговаривали, а я боялась к маме
подходить. Вдруг это сон? Сон!! Мама плачет, а я кричу: "Не подходи! Мою
маму убили". Я боялась... Я боялась поверить в свое счастье...
Я и сейчас.. Всю жизнь плачу в счастливые моменты своей жизни.
Обливаюсь слезами. Всю жизнь... Мой муж... Мы живем с ним в любви много лет.
Когда он сделал мне предложение: "Я тебя люблю. Давай поженимся"... Я - в
слезы... Он испугался: "Я тебя обидел?" - "Нет! Нет! Я - счастливая!" Но я
никогда не могу быть до конца счастливой. Совсем счастливой. Не получается у
меня счастье. Боюсь счастья. Мне всегда кажется, что оно вот-вот кончится.
Во мне всегда живет это "вот-вот". Детский страх...
Тамара Пархимович -7 лет.

Жила рядом с нами очень хорошая, добрая женщина. Она видела все наши
страдания и сказала маме: "Пусть ваша дочь помогает мне по хозяйству". Уж
очень я была хилая. Ушла она в поле, а меня оставила с внуком, показала, что
где лежит, чтобы я его накормила и сама поела. Я подойду к столу, посмотрю
на еду, а брать боюсь. Мне казалось, что если я возьму что-нибудь, то все
сразу исчезнет, что это сон. Не то что есть, я даже пальцем боялась крошечку
тронуть -- только бы все это не перестало существовать. Я лучше буду
смотреть, долго буду смотреть. То сбоку, то сзади подойду. Глаза боялась
закрыть. Так за весь день в рот ничего не взяла. А у этой женщины были
корова, овцы, куры. И она оставила мне масло, яйца...
Пришла хозяйка вечером, спрашивает:
- Ела?
Отвечаю:
-Ела...
-Ну, иди тогда домой. А это маме отнеси. - И дает мне хлебушка. - А
завтра снова приходи.
Пришла я домой, и эта женщина - сразу за мной. Я испугалась: не
пропало ли чего? А она целует меня и плачет:
- Что же ты, дурочка, ничегошеньки не ела? Почему все на месте лежит?
- И гладит, гладит меня по голове.
Эмма Левина - 13 лет.

Я очень удивилась, что молодой фашистский офицер, который стал жить у
нас, был в очках. А я себе представляла, что в очках ходят только учителя.
Он жил с денщиком в одной половине дома, а мы - в другой. Братик, самый
маленький, у нас простыл и сильно кашлял. У него была большая температура,
он весь горел, плакал ночами. Наутро офицер заходит на нашу половину и
говорит маме, что если киндер будет плакать, не давать ему спать по ночам,
то он его "пуф-пуф" - и показывает на свой пистолет. Ночью, как только брат
закашляет или заплачет, мать хватает его в одеяло, бежит на улицу и там
качает, пока он не заснет или не успокоится. Пуф-пуф...
Забрали у нас все, мы голодали. На кухню не пускали, варили они там
только себе. Брат маленький, он услышал запах и пополз по полу на этот
запах. А они каждый день варили гороховый суп, очень слышно, как пахнет этот
суп. Через пять минут раздался крик моего брата, страшный визг. Его облили
кипятком на кухне, облили за то, что он просил есть. А он был такой
голодный, что подойдет к маме: "Давай сварим моего утенка". Утенок у него
был самой любимой игрушкой, он никому его раньше в руки не давал. Спал с
ним.
Нина Рачицкая - 7 лет.

Там собралось много людей. И детей. Те, кто приехал за мамой, нас не
знали и не нашли. Они ломают дверь... А я вижу, что на дороге показалась
мама, такая маленькая, такая худенькая. И немцы ее увидели, они побежали
наверх, на горку, схватили маму, заломили ей руки и стали бить. А мы бежим и
кричим все втроем, кричим, сколько есть силы: "Мама! Мама!" Втолкнули ее в
мотоциклетную коляску, она только крикнула соседке: "Феня милая, ты
присмотри за моими детьми". Нас соседи отвели от дороги, но каждый боялся к
себе брать: а вдруг придут за нами? И мы пошли плакать в канаву. Домой
нельзя, нам уже рассказали, что в соседней деревне забрали родителей, а
детей сожгли, закрыли в доме и сожгли. Боимся войти в свой дом... Так
продолжалось, наверное, три дня. То мы в курятнике сидим, то к огороду
нашему подойдем. Есть хочется, а в огороде ничего не трогаем, потому что
мама ругалась, что мы рано рвем морковку, когда она еще не выросла, горох
обрываем. Мы ничего не берем и говорим друг другу, мол, наша мама
переживает, что мы без нее все уничтожим на огороде. Конечно, она так
думает. Она не знает, что мы ничего не трогаем. Слушаемся. Взрослые
передавали, и дети приносили нам: кто - брюкву вареную, кто - картофелину,
кто - бурак...
Потом нас забрала к себе тетя Арина. У нее остался один мальчик, а
двоих она потеряла, когда уходила с беженцами. Мы все время вспоминали маму,
и тетя Арина повела нас к коменданту тюрьмы, стала просить о свидании.
Комендант сказал, что разговаривать с мамой нельзя, единственное, что он нам
разрешил, -- это пройти мимо ее окошка.
Мы пошли мимо окошка, и я увидела маму... Нас вели так быстро, что маму
увидела я одна, а сестренки не успели. Мамино лицо было красное, я поняла -
ее сильно били. Она нас тоже увидела и только крикнула: "Дети! Девочки мои!"
И больше не выглянула в окошко. Потом нам передавали, что она увидела нас и
потеряла сознание...
Через несколько дней мы узнали - маму расстреляли. Я и сестричка Рая
понимали, что нашей мамы уже нет, а самая младшая, Томочка, говорила, что
вот вернется мама, я ей все расскажу, если мы ее обижали, не брали на руки.
Когда нам давали поесть, я лучший кусочек отдавала ей. Так, я помнила,
делала мама...
Когда маму расстреляли... Подъехала к нашему дому машина... Стали
забирать вещи... Соседи позвали нас "Идите, попросите свои валенки, свои
теплые пальто. Скоро будет зима, а вы одеты по-летнему". Стоим мы втроем,
маленькая Томочка сидит у меня на шее, и я говорю: "Дядя, дайте ей валенки".
Полицейский в это время их взял и несет. Я договорить не успела, как он пнул
меня ногой, и сестра свалилась... И ударилась головкой о камень. Наутро мы
увидели на том месте большой нарыв, он стал расти. У тети Арины был толстый
платок, она завяжет ей головку, а нарыв все равно видно. Я ночью обниму
сестренку, а головка у нее большая-большая. И у меня страх, что она умрет.
Лиля Мельникова -7 лет.

Скоро немцы вернулись... Через несколько дней... Собрали всех детей,
нас было тринадцать человек, поставили впереди своей колонны - боялись
партизанских мин. Мы шли впереди, а они за нами ехали. Если надо было,
например, остановиться и взять воду из колодца, они сначала запускали к
колодцу нас. Так мы шли километров пятнадцать. Мальчишки не так боялись, а
девочки шли и плакали. А они за нами на машинах... Не убежишь... Помню, что
мы шли босиком, а еще только начиналась весна. Первые дни...
Хочу забыть...
Немцы ходили по хатам... Собирали матерей тех, у кого дети ушли в
партизаны... И отрубили им головы посреди деревни... Нам приказали:
"Смотрите". В одной хате никого не нашли, поймали и повесили их кота. Он
висел на веревочке, как ребенок...
Хочу все забыть...
Люба Александрович -11 лет.

Шли... Шли... В какой-то деревне... В одной хате было открыто окно. И
там, видно, недавно пекли картофельные пироги. И когда мы приблизились, брат
услышал запах этих пирогов, он потерял сознание. Я зашла в эту хату, хотела
попросить кусочек для брата, потому что он бы не поднялся. А я бы его не
понесла, сил мало. В хате никого не нашла, но не удержалась и отломила
кусочек пирога. Сидим и ждем хозяев, чтобы не подумали, что мы воруем.
Пришла хозяйка, она жила одна. Она нас не отпустила, она сказала: "Теперь
будете мои дети..." Как она это сказала, мы тут же с братом за столом
заснули. Так нам стало хорошо. У нас появился дом...
Скоро деревню сожгли. Людей всех тоже. И нашу новую тетю. А мы остались
жить, потому что рано утром ушли за ягодами... Сидели на горке и смотрели на
огонь... Уже все понимали... Не знали: куда нам идти? Как найти еще одну
тетю? Только эту полюбили. Мы даже говорили между собой, что будем называть
нашу новую тетю мамой. Такая она хорошая, она всегда целовала нас на ночь.
Нас подобрали партизаны. Из партизанского отряда на самолете отправили
за линию фронта...
Что у меня осталось с войны? Я не понимаю, что такое чужие люди, потому
что мы выросли с братом среди чужих людей. Нас спасли чужие люди. Но какие
же они мне чужие? Все люди свои. Я живу с этим чувством...
Нина Шунто - 6 лет.

Жили мы: мама, две сестрички, братик и курица. У нас одна курица
осталась, она с нами в хате жила, с нами спала. С нами от бомб пряталась.
Она привыкла и ходила за нами, как собачка. Как мы ни голодали, а курицу
спасли. А голодали так, что мать за зиму сварила старый кожух и все кнуты, а
нам они пахли мясом. Братик грудной... Заваривали кипятком яйцо, и эту
водичку давали ему вместо молока. Он переставал тогда плакать и умирать...
А вокруг убивали. Убивали. Убивали... Людей, коней, собак... За войну у
нас всех коней убили. Всех собак. Правда, коты уцелели.
Днем немцы приходят: "Матка, дай яйца. Матка, дай сало". Стреляют. А
ночью партизаны... Партизанам надо было выжить в лесу, особенно зимой. Они
ночью стучали в окно. Когда добром заберут, когда силой... У нас вывели
коровку... Мама плачет. И партизаны плачут... Не рассказать. Не рассказать,
милая. Нет! И нет!
Мама с бабушкой пахали так: сначала мама надевала на шею хомут, а
бабушка шла за плугом. Потом они менялись, другая становилась конем. Я
мечтала скорее вырасти... Жалко было маму и бабушку...
После войны на всю деревню была одна собака (чужая прибилась) и одна
наша курица. Яйца мы не ели. Собирали, чтобы вывести цыплят.
Я пошла в школу... Оторвала со стены кусок старых обоев - это была моя
тетрадка. Вместо резинки - пробка из бутылки. Выросли осенью бураки, так мы
радовались, что сейчас натрем бураков и у нас будут чернила. День-два эта
каша постоит и становится черная. Уже было чем писать.
Еще помню, что мама и я любили вышивать гладью, обязательно чтобы
веселенькие цветочки были. Черных ниток я не любила.
И сейчас не люблю черный цвет...
Зина Гурская -7 лет.
*********************************
Из книги Светланы Алексиевич "Последние свидетели". Все книги Алексиевич были у меня задолго до того, как она получила Нобелевскую премию, чем вызвала ожесточенные споры: достойна или не достойна, позор или гордость... Я думаю, что позор тем, (особенно её коллегам-писателям), которые вместо того, чтобы поздравить, писали мерзкие пасквили, соревнуясь в остроумии. Да, она не Толстой, не Бунин, не Куприн. Она на их славу и не претендует. Она человек, который еще с 70-ых годов прошлого века стал собирать бесценные воспоминания последних живых свидетелей войны. Человек, которые смог их разговорить, которые описал всё это самыми пронзительными словами. Один-единственный человек, которые додумался это сделать, годами собирал, пропустил через своё сердце. А ведь тогда было совершенно не принято рассказывать, как всё было на самом деле. Невероятно, что ей удалось добыть эти свидетельства. Её книги останутся нам, детям, внукам, правнукам и праправнукам. Это самое важное и за это она заслужила свою премию. А всё остальное, что ставят ей в вину, абсолютно неважно.

В сентябре 1937 года в газете «Правда» вышла программная статья «Счастливые дети сталинской эпохи», после которой окончательно закрепился знаменитый лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».

Такие открытки в сталинскую эпоху выпускались во множестве вариантов и в огромных количествах © Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ)

Эта фраза стала чем-то вроде официального слогана, растиражированного в сотнях тысяч плакатов, открыток, газетных заметок. Часто она появляется вместе с одной и той же фотографией – Сталин держит на руках счастливо улыбающуюся маленькую девочку, которая доверчиво его обнимает.

Иосиф Сталин и Геля Маркизова на приеме делегации Бурят-Монгольской АССР в Кремле © Из архива Музея истории ГУЛАГа

Девочка обаятельно улыбается, кадр кажется живым и динамичным, совершенно непостановочным.

Родители Гели, Ардан и Доминика Маркизовы, были приглашены на прием делегации от Бурят-Монгольской АССР в январе 1936 года. Гелю предполагалось оставить в гостинице, но она очень просила взять ее с собой.

Прием продолжался несколько часов: выступали колхозники, писатели, трактористы - а зал, в котором сидела Геля с родителями, слушал и аплодировал в положенных местах. Сталин сидел в президиуме.

Геля заранее заготовила два букета: для него и для наркома обороны Ворошилова. Наконец, она не выдержала ожидания, встала со своего места и смело пошла к президиуму. Сталин сидел к ней спиной, но девочку заметил Ворошилов (по другой версии, нарком земледелия СССР Яков Яковлев). Он похлопал Сталина и по плечу и прошептал ему на ухо: «К тебе пришли». Сталин обернулся, взял Гелю на руки и поставил на стол президиума.

Ворошилов объявил в микрофон, что девочка хочет сказать речь. Геле дали микрофон, в который она находчиво сказала: «Это вам привет от детей Бурят-Монголии». Зал разразился аплодисментами, а Геля обняла и поцеловала Сталина. Этот момент и был запечатлен на фотографии, ставшей идеальной визуализацией «счастливого детства сталинской эпохи».

«Мама купила мне новую матроску и дала туфельки, которые папа, конечно, забыл мне сменить. Я потом так и стояла в президиуме в валенках», вспоминала Геля много лет спустя. Потом фотографию отредактировали, заменив валенки на ботинки.

Изначально тот же снимок выглядел так. Справа – секретарь Бурят-Монгольского обкома ВКП(б) Михей Ербанов. Кремль, 27 января 1936 года © Газета «Известия»

Но и на этом история снимка не заканчивается. Странным образом, за этой фотокарточкой стоит гораздо более правдивая история советского детства, чем хотелось бы официальной сталинской пропаганде.

Дети в лагерях

Начиная с 1920-х годов борьба с беспризорностью и детской преступностью возлагалась на карательные органы. А в 1935 году вышло постановление «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». Теперь уголовная ответственность начиналась с двенадцатилетнего возраста «с применением всех мер наказания».

Видимо, отвечая на вопросы снизу, генпрокуратура вскоре выпустила совершенно секретное «Разъяснение прокурорам и председателям судов» за подписью . В нем буднично говорилось: «К числу мер уголовного наказания, предусмотренных ст. 1 указанного постановления, относится также и высшая мера уголовного наказания (расстрел)».

С 1935 года в ГУЛАГ отправляются первые малолетние преступники. Подростки с 12 до 16 лет отправлялись в колонии для несовершеннолетних, а с 16 лет этапировали в лагеря, в зоны «малолеток». Судьба, которая их ждала, была подчас тяжелее судьбы взрослых лагерников. Мы очень мало знаем о дальнейшей судьбе этих детей: единицам удалось вырваться из этой системы и вернуться к нормальной жизни. Независимо от происхождения, те из них, кто дожил до взрослого возраста, почти всегда становились уголовниками.

Однако это было только начало.

«Будут осуждены семьи расстрелянных троцкистов и правых»

Вскоре начинается период самых масштабных репрессий в истории СССР. Сразу же после его начала было принято решение репрессировать членов семей наиболее опасных политических заключенных, осужденных за контрреволюцию и измену родине по ст. 58 УК РСФСР (по ней проходило подавляющее большинство «политических»). Так в лагеря попадают люди, виновные только в неудачном родстве.

Родителей Леонида Муравника расстреляли, когда ему было девять. Он попал в спецприемник, где провел несколько недель, о которых оставил воспоминания: «Ночью подняли нас человек 15, строится. Мы построились, нас запихнули в машину, на которой было написано "Субпродукты". Запихнули в эту машину, и мы поехали на вокзал. Когда нас везли, одна девочка сказала: "Куда нас везут, убивать?"».

На самом деле, детей развозили по детским домам на окраины СССР. Однако если ребенку «врагов народа» было больше 12 лет и он высказывал «антисоветские взгляды» (например, в разговоре со следователем защищал отца), его судили по ст. 58 УК РСФСР и отправляли в трудовую колонию для несовершеннолетних.

Хорошо задокументирована история мальчика , сына командарма Ионы Якира – одного из самых известных полководцев Гражданской войны. Иона Якир был обвинен по сфабрикованному делу «антисоветской троцкистской военной организации» и расстрелян в 1937 году. Четырнадцатилетний Петр и его мать арестованы как «члены семьи изменника родины». Петр проведет в лагерях всю молодость и освободится только в 1953 году.

Иона Якир с сыном Петром. 1930 год © Фото из книги: А.М. Ларина-Бухарина. «Незабываемое». М., 2002 год

За письменным столом сидел крупный человек с перебитым носом в форме НКВД, с отличиями комиссара 2-го ранга (как потом выяснилось, это был заместитель Ежова - [...] Фриновский, один из самых страшных палачей-истязателей НКВД того времени).
- Долго ли тебя ждать? - спросил он. - Ну, а теперь говори, где у вас хранится валюта.
- Во-первых, я не понимаю, что здесь происходит, а во-вторых, я не имею представления ни о какой валюте.
Он быстро встал из-за стола, подошел ко мне и ударил по голове, видимо, не рукой, а чем-то еще, так как удар был сильный. Я упал.
- Щенок! - сказал он. - Уведите его.

Петр Якир, описание ареста, «Детство в тюрьме»

Подобно всем остальным ближайшим сотрудникам Ежова, он сам был приговорен к смертной казни в 1940 году. Тогда же был был расстрелян его восемнадцатилетний сын Олег, ученик десятого класса.

Клеймо «врага народа» в сталинские времена стоило многим умнейшим и талантливейшим людям эпохи не только профессиональных успехов, но и жизни. Даже приближенным к вождю высоким чинам не удалось избежать репрессий. Детям «врагов народа» нередко приходилось расплачиваться за несовершенные преступления родителей, и, хотя многие из них впоследствии все же сумели перебороть судьбу и стать знаменитыми актерами, о своем прошлом они предпочитали не вспоминать.

Ольга Аросева с отцом Александром Аросевым, Иосифом Сталиным, Лазарем Кагановичем и Климентом Ворошиловым | Фото: uznayvse.ru

Известная актриса Ольга Аросева родилась в семье дворянки с польскими корнями и писателя, революционера-большевика, дипломата Александра Аросева – человека, приближенного к Сталину. Детство она провела в Париже, где ее отец работал секретарем советского посольства, затем семья жила в Чехословакии и Швеции.

Актриса Ольга Аросева | Фото: aif.ru

Актриса Ольга Аросева | Фото: uznayvse.ru

Когда Ольге было 5 лет, ее мать ушла от них, сбежав из Стокгольма на Сахалин к любимому человеку. Это впоследствии спасло жизнь ее дочерям: после возвращения в СССР в 1937 г. отца арестовали и через год расстреляли, а девочек отправили к матери.

8-летняя Ольга написала Сталину письмо с просьбой помиловать отца и даже получила из канцелярии ответ с обещанием пересмотреть дело, но вскоре она узнала о том, что Александр Аросев «осужден на 10 лет без права переписки». О том, что это означало расстрел, Ольга узнала уже взрослой.

В конце 1930-х гг. ее старшую сестру заставили публично отречься от отца – «врага народа», под угрозой исключения из комсомола. Ольга не захотела делать то же самое и не вступила в комсомол. Реабилитировали отца в 1955 г. – «за отсутствием состава преступления».

Актриса Татьяна Окуневская | Фото: kino-teatr.ru

Татьяна Окуневская | Фото: russiahousenews.info

Актриса Татьяна Окуневская родилась в семье белого офицера, который после революции решил остаться в СССР. Девочку дважды отчисляли из школы, а позже не приняли в архитектурный институт. Об офицерском прошлом отца вспомнили в 1937 г., когда его объявили врагом народа и репрессировали.

Своего отца Татьяна Окуневская больше не видела, только навсегда запомнила его слова: «Девочка моя! Ты стала совсем взрослой, и я должен тебе все рассказать. Я не совершал преступлений, но я до революции был офицером. Я не хотел бежать за границу… Я верил в гуманность… Я был лоялен… Но… Из квартиры нас выселили, с работы уволили, продовольственные карточки отобрали…

Дети революции! Вы ничего не знаете о мире, да что о мире, о своей стране, о своей родине, о своем народе несчастном, многострадальном, трагическом, прекрасном, с великой духовной энергией, смешном, доверчивом, могучем, добром, талантливом, сбитом с толку…».

Леонид Броневой в фильме *Семнадцать мгновений весны*, 1973 | Фото: vm.ru

Леонид Броневой | Фото: lifeactor.ru

Отец Леонида Броневого Соломон Иосифович тоже занимал высокий пост – он был юристом по образованию и работал в экономическом отделе украинского НКВД. В 1937 г., когда Леониду было 8 лет, отца арестовали как «врага народа». Их с матерью выслали из Киева в Кировскую область, а обратно разрешили вернуться только в 1941 г.

Отца на 10 лет оправили валить лес на Колыму, и семья больше не воссоединилась – мать расторгла брак и даже сменила сыну отчество. Леониду была закрыта дорога в театральные вузы столицы, и он поступил в Ташкентский институт театрального искусства – там не потребовали заполнять анкету со сведениями о родственниках. Только после смерти Сталина Леонид Броневой смог поступить в Школу-студию МХАТ, куда его приняли сразу на 3-й курс.

Александр Збруев | Фото: kino-teatr.ru

Актер Александр Збруев | Фото: kino-teatr.ru

У матери Александра Збруева были дворянские корни, а отец служил начальником Главного управления Наркомсвязи и заместителем наркома связи СССР. В ноябре 1937 г. он оправился в командировку в Америку, по возвращении был арестован, а полгода спустя – расстрелян. Александр родился за два месяца до гибели отца и никогда его не видел.

«Слово «папа» всегда было для меня чужим, не вызывало никаких ассоциаций и эмоций, всех родных мне заменила мама», – признавался актер. Семью «врага народа» выслали из Москвы в Ярославскую область, а вернуться разрешили только в 1943 г. Ознакомиться с архивами НКВД, где хранилась информация о допросах отца, Александру Збруеву удалось только после перестройки. Как оказалось, слушание дела продолжалось всего 15 минут, после чего был вынесен расстрельный приговор.

Олег Янковский | Фото: ksovd.org

Детьми «врага народа» были и актеры Олег и Ростислав Янковские. Их отца арестовывали дважды: в 1930 г. – за дворянское происхождение, а в 1937 г. – за дружбу с опальным маршалом Тухачевским, репрессированным по «делу военных».

Из-за этого в семье уничтожили все документы, которые свидетельствовали о его прошлом, не оставили даже орден Святого Георгия, которым Ивана Янковского наградили во время Первой Мировой войны. Через несколько лет его освободили, но вскоре он скончался – дали знать о себе последствия тяжелых лет, проведенных в заключении.

Олег Янковский в фильме *Тот самый Мюнхгаузен*, 1979 | Фото: ksovd.org

Колоколов не слышно по России,
Лишь изредка вспорхнет печальный стон...
Какое небо надо мною синее,
Но отчего на душах тяжкий сон?

Проснитесь, россияне, пробудитесь!
Взгляните детям в чуждые глаза,
От дьвявольских деяний отрекитесь...
Скатилась по небу кровавая слеза.

Вскипай же, кровь, от Материнской боли!
И, глянувши окрест, поражены -
От дьявольской, ГУЛАГовской неволи
Не только храмы, души сожжены!

Ада Листопад

Тюрьма Челябинская. Старинная. Стены метровой толщины - надежно строили в прежнее время подобные заведения. Подвальная камера углублена в землю метра на полтора-два, двери арочные, ступенями. Пол бетонный, окна узкие, зашоренные. Вот такая мрачная архитектура этого заведения мне запомнилась.

Расположились в камере, кто как мог. Коек, постелей, даже соломы, естественно, нет - в советской системе тюрем не полагалось. Впрочем, нам не привыкать к скотскому образу, благо хоть покушать есть что с собой.

Только принялись трапезничать, как с лязгом распахнулась дверь и по ступенькам кубарем скатываются два детских тела. Мальчики лет по десять, полураздетые, избитые, все в синяках. Один поднялся сам, а второй остался лежать. Я сразу же подбежал к нему, поднял и отнес на свое пальто, разостланное на полу. Тело мальчика обвисло на моих руках, словно он был без костей, или все кости в нем были переломаны. Глаза его были закрыты и затекли от синяков.

Я быстро развел в кружке шоколадный порошок и хотел напоить мальчика. Но он вдруг ожил, зажал одной рукой рот, а второй отпихнул кружку. Я очень удивился и спрашиваю у второго: " В чем дело?" Второй отвечает: "Да у него рот поганый, не будет он из твоей кружки пить."

Пришлось расспросить словоохотливого малыша об их тюремных мытарствах, и, показалось мне, свет померк перед глазами. Этих детей тюремщики посадили к ворам и жуликам, уголовникам. Когда они узнали, что это дети "врагов народа", стали надругаться над ними, постоянно называя "вражинами". Били, когда им хотелось, играли на них в карты, насиловали, применяя самые циничные методы, унижающие человеческую личность. Читатель, вероятно, понял о чем идет речь. Однако второй мальчик оказался непокорней и занозистей, его тут же скрутили, разжали зубы ложкой и мочились прямо в рот... Заставляли сосать {Роскомнадзор}...

В камере была мертвая тишина. Многие не скрывали слез, вспоминая, видимо, своих детей, внуков...На все, Господи, воля Твоя! Но за что же детям такие муки, за что?

У мальчика был жар. Я постучал в дверь, потребовав врача. В ответ охранник ответил: "Ничего, они живучие, а умрет - одним вражьим ублюдком будет меньше." Этот неслыханный цинизм буквально сдавил мое сердце, и от бессилия я зарыдал впервые в жизни. Рыдания душили меня. В отчаянии я подошел к параше, снял деревянную крышку и начал барабанить по железной двери. Арестанты окаменели. На шум сбежались, наверное, полтюрьмы охранников, Раскрылась дверь, появились тюремщики с наганами: " Всем на пол! Бунт? Всех расстреляем!"

Я спокойно объяснил, что бунта нет. Просто требуется врач, оказать помощь больному ребенку. Главный посмотрел на лежащего на полу мальчика и ответил: "Будет врач, чего шум поднял, дурень, хочешь статью заработать!?"

Через некоторое время явился врач. Осмотрел мальчика: переломов нет, кости целы, избит в самом деле сильно...Все пройдет, нужно только покормить и дать. отдых...Врач попытался дать ребенку какую-то таблетку, но тот не принял. Мальчик, видимо, все видел и слышал. Он позвал меня. Я сел к нему. Он взял мою ладонь и приложил к лицу. Я долго сидел рядом, не отнимая руки, а ребенок, обхватив обеими ручонками мою ладонь, забылся в тяжелом тюремном сне...Уже заполночь, но камера не спала. Второго мальчика тоже пригрели, убаюкали. Заключенные тихо переговаривались, вспоминая своих детей, изливали друг другу душу. Мой ребенок, его звали Петей, очнулся, потянул меня. Я понял его, прилег рядом. Он прижался ко мне и опять заснул. Утром жар у него спал, но он не хотел просыпаться, не открывал глаза, а все жался ко мне, словно хотел спрятаться.

Бедный ребенок! После пережитого тюремного ужаса, быть может, впервые за последние дни ощутил людское тепло и ласку. Проснулся и второй мальчик - Коля. Трудно описать, что творилось в камере! Несчастные люди, измученные, потерявшие всякую надежду на радость, вдруг словно оттаяли. Их сумрачные лица разгладились, глаза засияли. В них засветилась ожившая любовь к детям, этим несчастным жертвам сталинского террора. Люди вдруг ожили - кто несет хлеб мальчикам, кто сахар. Каждому хотелось притронуться к детям, приласкать. Дети стали любимцами нашей камеры; истосковавшись по простым человеческим чувствам, люди сообща как бы усыновили их. Радостно было смотреть на своих духовно пробужденных сокамерников. Подали в окно завтрак. Главное - горячий чай, целый бак. У нас оказалась своя заварка - чай из ларька, вместо молока - шоколадный порошок. За все тюремные годы это был первый радостный завтрак. Послышался даже смех. О, Господи, много ли нужно человеку для счастья такого мимолетного.

Коля уплетал еду за обе щеки, а Петя поначалу дичился, но потом, видя, что никто им не брезгует, тоже начал пить чай с наслаждением. Может быть, это был их последний пир, что ждало детей впереди?..

Мальчики рассказали нам о своей судьбе. Петя был единственным сыном инженера Баймакского медеплавильного завода, мать - учительница русского языка и литературы. Оба члены партии. Семья была дружной.

Сначала арестовали его мать. Петя не понимал, что это такое. Пришли двое, вызвали соседей - понятых и начали что-то искать, перевернув в доме все вверх дном. Петя только помнил, что мать плакала навзрыд и все повторяла: не виновата, это из-за портрета Сталина... Все произошло случайно, люди подтвердят... Отец успокаивал мать - это ошибка, они разберутся и освободят. Когда они растоптали Петины книги и игрушки, он кинулся с кулаками на них. Тогда один из тех двух схватил Петю за шиворот, и отец кинулся на него. Они швырнули отца на туалетный столик, разбив зеркало...

Разбитое зеркало - разбитая судьба человека, семьи, целой страны.

Отец ходил всюду, хлопотал за мать, но все бесполезно. Настал день, вернее ночь, и они пришли за ним. Пока шел обыск и опись вещей, он сидел, обняв сына, и слезы беззвучно текли из его глаз. Петя тоже плакал. На прощание отец сказал ему: "Ну, Петенька, наступили для нас тяжелые дни. Ты уже большой, помни - мы не виноваты, не враги своему народу. Держись, не падай духом, терпи и жди. Главное, будь человеком, борись..."

Отца увезли в "черном вороне", а сын вернулся в пустую разграбленную квартиру, хотелось плакать, но слез не было. В школе все сторонились его, называли сыном врага народа. Из пионеров исключили. Целыми днями и даже ночами он ходил около здания НКВД, просил пустить его к отцу или матери. И однажды из этого дома вышел человек с доброй улыбкой и повел мальчика за собой. Он обрадовался, что увидит родителей, но его затолкнули в машину, увезли в тюрьму и посадили в камеру к уголовникам.

Его вначале приняли за своего и отнеслись неплохо, но узнав, что он сын "врага народа", стали издеваться...

Судьба второго ребенка - Коли - весьма схожа с судьбой Пети. Родители его из рабочих, оба - члены партии. После ареста родителей он, так же, как Петя, прошел полосу отчуждения в школе, на улице, пока его не определили в детдом, где повторилось то же самое. Коля защищал себя сам - дрался, грубил, когда оскорбляли его воспитатели. Видимо директор позвонил в НКВД, и Колю тоже увезли в тюрьму, посадив в одну камеру с уголовниками, где уже был Петя...

В Челябинской пересыльной тюрьме мы прожили восемь дней. Дети на наших глазах окрепли, пищи с учетом наших запасов было достаточно. Петя спал рядом со мной, непременно обняв меня. Чувствовалось, что он мальчик интеллигентный и заласканный. Боже, думал я, как трудно будет ему дальше! Заключенные в камере собрали из своих лохмотьев кое-какую одежду, портянки. Нашлись даже портные, которые из общего тряпья сшили им нечто вроде теплых пальтишек.

В камере я им пересказывал приключенческие романы, которые читал раньше - "Трех мушкетеров", историю Робин Гуда, "Графа Монте Кристо", читал стихи Пушкина, Есенина, Лермонтова. Сокамерники ожили, были довольны, дети - тем более.

Интересно, думал я, вот два мальчика, совершенно разные в экстремальных условиях. Что тут влияет - воспитание или гены? Казалось, что воспитывались в равных условиях...А что же можно сказать об их бездушных соседях, друзьях, сослуживцах, учителях, детях в школах и детдомах! Как растлили их души до омерзения за эти годы господства идеологии люмпенов, что стало с их генами. Возможно ли восстановить их до изначального уровня нормальности? сколько десятилетий, а может, столетий потребуется на это?

И вот для всех началась полоса новых испытаний. Автомашиной под конвоем доставили нас на вокзал и погрузили в "столыпинские" вагоны. В отличие от товарных, скотных вагонов эти - вполне приличные, чистые, светлые, внутри разделены на отдельные купе с трехъярусными жесткими полками. Они закрыты сплошными, на всю длину вагона железными решетками, с отдельными дверьми на замках. По коридору, вдоль этих зарешеченных купе, ходят два конвоира с оружием.

Везли нас до Новосибирска двое суток. Оба ребенка были со мной в купе. Питались мы за счет имевшихся запасов хорошо, но не было воды. На вторые сутки они запросили пить. Я обратился к конвоирам, но в ответ мне было лишь суровое молчание. Им запрещено уставом разговаривать с арестантами. Их заклинали именами братьев, сыновей, отцов, матерей, но они были глухи к нашим мольбам.

В Новосибирске высадили, приказали сесть кругом на снег. "Кто встанет - считается за побег! - предупредил кто-то из охраны, имеющий право на общение с нами. - Конвой применяет оружие без предупреждения!"

Мы присели на корточки, многие из нас были полураздеты, в худых туфлях, уже давно без носков. Видим, дети начинают дрожать от холода, коченеют. Мороз! На улице конец февраля 1940 года. Решили так: принимаем детей на колени и так, передавая по кругу друг другу, греем их.

Наконец подали бортовые машины и нас повезли в пересыльную тюрьму. Детей сразу же отделили, дальше путь их лежал в отдельные лагеря для детей "врагов народа". Вынесли ли они физически и духовно те неслыханные нечеловеческие издевательства и насилие? - больше о них я ничего не знаю.

Несколько дней в Новосибирской тюрьме были невыносимо тягостны. Люди как-то сникли, ушли в себя. Одни сидели в раздумье, другие ходили из угла в угол, не находя себе места. Видел я и таких, которые, уткнувшись в край пальтеца, тихо, украдкой плакали.

По-моему, наша встреча с этими мальчиками и последовавшая за ней разлука, надломили многих, даже видавших виды. Новое потрясение, казалось, было выше наших сил. Словом, настроение было у всех скверное. Мы уже две недели не мылись, не ходили в баню или душ.

Вскоре заболел один из заключенных, за ним еще сразу двое, лежали голодные и есть не хотели. Вызвали врача, на этот раз он явился довольно быстро, осмотрел больных и всех троих велел забрать из камеры, сказали, что в санчасть. Это тоже подействовало на нас еще более удручающее. В общем, жили мы как бы в ожидании смерти. Тревога в наших душах нарастала - и в серьезности положения уже нельзя было сомневаться. Едва ли кто даже подозревал, какие испытания нас еще ожидают.

Отрывок из документальной книги воспоминаний "Наперекор ударам судьбы"