Бернштейн илья независимый издатель. Прямая речь

Мастер-классы московского независимого издателя и редактора неизменно привлекают внимание творческих людей, где бы он их не проводил. Псков не оказался исключением. К нам он приехал на Международный книжный форум «Русский Запад» и поделился с аудиторией секретом своего издательского успеха, а также своими мыслями о чтении и, собственно, о книгах. А секреты они на то и секреты, чтобы корреспондент «Прессапарте » ими интересовался, чтобы потом же по секрету рассказать нашим читателям.

Главный секрет успешного издателя Илья Бернштейн уложил в свою «Книгу редактора или 4 в 1». Верстальщик, литературный, художественный и научный редактор: вот те четыре специальности, которые сочетает в себе книгоиздатель и которые нужно освоить тому, кто желает ринуться в это захватывающее и бурное издательское море. Несмотря, на то, что эти четыре специальности издатель принимает как независимые друг от друга, свой успех он видит именно в сочетании всех четырех. Уметь чувствовать текст, чтобы расположить его на страницах и сделать читабельным, быть грамотным литературным редактором, знать, что такое дизайн книги, объяснять читателю те или иные понятия в книге, вот комплекс, который задействует в своей работе Илья Бернштейн.

Второй его секрет в том, что… «Не нужно ничего придумывать», - убеждает издатель. Текст, по его мнению, нужно лишь внимательно изучать и понимать, чтобы подбирать соответствующее оформление и иллюстрации.

Илья высказал любопытную мысль, идущую вразрез с доминирующей сейчас в обществе. Он считает, что не нужно ставить ограничения на книги по возрасту, не следует забирать у читателя свободу читать то, что он хочет. «Каждый возраст находит свое в книге», - высказался издатель в Пскове. А как коммерсант он разъясняет, что книги должны удовлетворять покупательским запросам, книга должна оправдывать ожидания читателя, в этом случае она будет успешна и переиздана несколько раз.

В своём московском издательстве Илья Бернштейн начал работу над серией книг на военную тематику «Как это было». К 70-летию Победы в Великой Отечественной войне он планирует переиздать книги о войне по возможности с восстановленным оригинальным текстом и с добавлением научных комментариев. Он уже знает, что в серию войдут произведения Виктора Драгунского, Вадима Шефнера, Виталия Семина и других писателей, которые стали свидетелями событий на фронте. В будущем издатель продолжит работу над изданием книг военной тематики. «Как-то так получается, что книги о войне актуальны всегда», - уверен издатель.

«Прессапарте »

Илья Бернштейн - о взрослых темах детской литературы, эпохе оттепели и книжных вкусах разных поколений

Филологи относительно недавно осознали, что русская детская литература, особенно в пору ее расцвета - эпоху оттепели в СССР, не менее глубоко повествует о своем времени и людях, чем взрослая. Одним из первых эту сокровищницу открыл Илья Бернштейн, независимый издатель. Он стал выпускать детские книги с комментариями на несколько сотен страниц. И они расходятся, становясь популярным чтением у взрослых, которые когда-то выросли на «Денискиных рассказах» или «Незнайке на Луне». Подробнее о своих проектах, личном пути и детской литературе вообще издатель рассказал в интервью «Реальному времени».

«Время было такое: молодости, нахальства, шапкозакидательства и чрезвычайно низких профессиональных требований»

Илья, ваш путь в книжный, издательский мир был непростым и долгим. Расскажите, через что вам пришлось пройти, прежде чем вы стали тем, кого называют «независимый крафтовый издатель»?

Когда мне надо было выбирать будущую профессию, шел 1984 год, и мои представления о возможностях были очень узкими. Предыдущие два поколения моих «предков» шли одной, в общем, дорогой: в компании, которая собиралась в доме моих родителей, все мужчины были кандидатами технических наук и завлабами. У меня не было к этому ни способностей, ни интереса. Но к любой другой специальности для мужчины окружающие относились скептически.

Я пошел по пути наименьшего сопротивления, выучился на инженера-программиста и даже какое-то время работал по специальности. По счастью для меня, вскоре наступили 90-е годы, когда появился выбор - либо уезжать из страны, как сделало абсолютное большинство в моем окружении, либо остаться и жить в новой ситуации, когда открылись все ниши и можно было заниматься чем угодно.

Я с детства любил книги. Именно как объект - мне нравилось в них многое помимо текста и иллюстраций. Я читал выходные данные, запоминал названия гарнитур (шрифтов), меня это волновало. Если книги были с комментариями, я часто читал их прежде текста. Повзрослев, я стал книжным коллекционером. Каждый день, возвращаясь с работы, я совершал пересадку на Кузнецком мосту, где много лет функционировал спекулянтский книжный рынок. В темноте (особенно зимой) прогуливались или стояли молчаливые люди, подходили друг к другу, обменивались конспиративными фразами, отходили в сторону и меняли книги на деньги. Я почти ежедневно проводил там по часу и тратил все деньги, которые зарабатывал «молодым специалистом».

Но книги я покупал не для того, чтобы их читать. Из моей большой библиотеки я прочел единицы процентов. В то время книга была редкостью, объектом охоты. Мною владел спортивный интерес. И я не понимал, что с этим интересом сделать. Первое, что пришло в голову - коллекционировать. Литпамятники, Academia, «Аквилон» - путь стандартный. И если бы меня спросили, каким я вижу свое будущее, ответил бы (может, и отвечал), что буду продавцом в букинистическом магазине, но не в России, а рядом с каким-нибудь западным университетом. Но все это было умозрительно, и делать тогда я ничего для этого не собирался.

Потом я выловил в мутной воде такую рыбку: многие, заработав первые деньги, решали, что следующее, чем они займутся, будет издание газеты. И я стал редактором таких газет. Эти издания редко доживали до второго или третьего номера, хотя начинались бурно. Так за пару лет я наредактировал полдюжины разных газет и журналов на самые разные темы, даже религиозные. Время было такое: молодости, авантюризма, нахальства, шапкозакидательства и чрезвычайно низких профессиональных требований, да и моральных тоже - все друг друга в чем-то обманывали, и о многом, что я тогда делал, мне вспоминать неловко.

Потом в результате всего этого сложилась редакция - фотограф, дизайнер, корректор, редактор. И мы решили не искать следующего заказчика, а создать рекламное агентство. И я в нем был человеком, который нес ответственность перед заказчиком. Это были ужасные времена ночных бдений в типографии. И вырулило это все на то, что лет пять у меня была своя собственная небольшая типография.

«Я с детства любил книги. Именно как объект - мне нравилось в них многое помимо текста и иллюстраций. Я читал выходные данные, запоминал названия гарнитур (шрифтов), меня это волновало». Фото philologist.livejournal.com

- А регулярно происходившие в стране экономические кризисы на вас как влияли?

Я буквально их дитя. Они очень сильно меняли ситуацию. У меня была типография, дизайнерский отдел, и я с гордостью говорил, что все мои сотрудники с высшим художественным образованием. А потом начался кризис, мне пришлось увольнять людей и самому становиться дизайнером, делать разные буклеты, проспекты, каталоги выставок, альбомы.

Но все это время мне хотелось делать книжки. Я об этом помнил и легко расставался со своими сравнительно успешными и денежными занятиями, если мне казалось, что приоткрывается дверь в более книжный мир. Так из производителя рекламной полиграфии я стал дизайнером, потом - книжным дизайнером. Жизнь посылала мне учителей, например, Владимира Кричевского, выдающегося дизайнера. В ходе, в общем, случайного знакомства я предложил ему бесплатно работать на него, лишь бы он меня учил. И это, похоже, дало мне больше, чем любое другое учение (и уж точно больше регулярной «высшей школы»).

Когда я стал дизайнером, оказалось, что в маленьких издательствах есть потребность в тотальном редактировании. То есть хорошо бы, чтобы дизайнер мог работать и с иллюстрациями, и с текстом, умел и дописать, и сократить. И я стал таким универсальным редактором, который делает литературное, художественное и техническое редактирование сам. И до сих пор я таковым остаюсь.

А 10 лет назад, когда был очередной кризис и многие издательства ушли с рынка, а оставшиеся уменьшили объем выпускаемого, я решил делать книжки, как уже умел: все сам. И начал с моих любимых детских книг - тех, что, как я считал, незаслуженно выпали из культурного обихода. В 2009 году вышла моя первая книга - «Собачья жизнь» Людвика Ашкенази с иллюстрациями Тима Яржомбека, я ее не только подготовил, но и финансировал издание. Издательство, значившееся на титульном листе, занималось сбытом. Я сделал десяток (или чуть больше) книг, был замечен коллегами, другие издательства предложили с ними сотрудничать. Сначала «Самокат», потом «Белая Ворона». Тогда как раз был бум малых детских издательств.

В моей жизни случайности всегда играли важную роль. Я обсуждал с коллегами издание книг с большими сложными комментариями. Пока они думали, соглашаться ли на такое (мне нужны были компаньоны, проекты ведь обещали быть дорогими), в моем сознании все уже «строилось», так что, когда все отказались, мне пришлось открыть под это свое собственное издательство. Оно называется «Издательский проект А и Б», последние два десятка книг вышли под такой маркой.

- Как устроена работа вашего издательства или, как его еще называют, мастерской?

Во многом это диктуется экономической ситуацией. У меня нет денег, чтобы нанять квалифицированных сотрудников, но чем-то я должен привлечь людей, чтобы они захотели у меня работать. И я предлагаю воссоздать некое доиндустриальное производство и образование. Подобное сейчас в ходу во всем мире. Это не конвейерное изготовление книги, когда у нее много исполнителей и каждый отвечает за свой участок.

Я создаю как бы средневековый цех: человек приходит, он ничего не умеет, он ученик, его учат на рабочем материале, дают работу в соответствии с его квалификацией, и это не школярская задачка, а настоящая книга. Я плачу ему не стипендию, а небольшую зарплату, которая меньше той, что я платил бы готовому специалисту, но зато он получает образование и практику. И если мой ученик захочет открыть свою мастерскую, я помогу, я могу даже подарить идею первой книги или сведу с издательствами, которые согласятся издать его книгу.

Я никогда не работал с издательствами как наемный сотрудник, только как компаньон. Книга юридически принадлежит мне, авторские права оформлены на меня. Издательство платит мне не гонорар, а делится со мной выручкой. Конечно, издательству не нравится такая ситуация, оно готово идти на это, только если понимает, что само такую книжку сделать не сможет, или если это будет слишком дорого. Надо уметь делать такие книжки, ради которых издательство согласится принять ваши условия.

Я не делаю того, что мне неинтересно, но предположительно успешно. Такого в моей практике пока не было, хотя пора бы уже. Скорее возникает идея, и я ее реализую. Я всегда затеваю серию, это правильно с маркетинговой точки зрения: люди привыкают к оформлению и покупают книгу, даже не зная автора, за счет репутации серии. Но когда установлено серийное производство, сделано пять-десять подобных книг, мне это перестает быть интересным, и появляется следующая идея.

Сейчас мы выпускаем серию «Руслит». Сначала она была задумана как «Лит.памятники», но с оговорками: книги, написанные в XX веке для подростков, снабженные комментариями, но не академическими, а занимательными, мультидисциплинарными, не только историко-филологическими, но и социально-антропологическими и т. п.

«Я никогда не работал с издательствами как наемный сотрудник, только как компаньон. Книга юридически принадлежит мне, авторские права оформлены на меня. Издательство платит мне не гонорар, а делится со мной выручкой». Фото papmambook.ru

«Мы как первопроходцы, которые просто застолбили участки и идут дальше»

- А как вы пришли к тому, чтобы писать большие серьезные комментарии к детским книгам?

Я и в других сериях делал комментарии, мне это было всегда интересно. Я такой зануда, который запросто может, читая ребенку книжку или смотря вместе фильм, вдруг остановиться и спросить: «А ты понимаешь, что имеется в виду?»

Мне повезло, я нашел коллег, которые профессиональные филологи и при этом веселые люди, которым рамки традиционного филологического комментария узковаты. Олег Лекманов, Роман Лейбов, Денис Драгунский… Не стану всех перечислять - вдруг кого забуду. Мы выпустили 12 книг «Руслита». Есть планы на ближайшие год-два.

Так получилось, что эти книги с комментариями неожиданно выстрелили. Раньше запрос на такое если и существовал, то в латентном, скрытом виде, ничего подобного не было, никому это и в голову не приходило. Но теперь, когда это есть, кажется само собой разумеющимся, что можно издать «Денискины рассказы» с двухсотстраничным научным аппаратом.

Кому это нужно? Ну, например, выросшим читателям этих книг, тем, кто эти книги любил и хочет понять, в чем был секрет, проверить свои впечатления. С другой стороны, детская литература, которую мы выбираем, дает нам возможность опробовать новый жанр - это не комментарии в общепринятом смысле слова (объяснение непонятных слов и реалий, биобиблиографические справки), а рассказ о месте и времени действия, который ведется, отталкиваясь от текста.

Мы объясняем многие моменты, которые не требуют объяснения, но у нас есть, что рассказать по этому поводу. Иногда это просто наше детство, с чем мы крепко связаны и знаем многое, что не вычитаешь в книжках. Это даже к Драгунскому относится. Мы помладше Дениски, но тогда реальность менялась медленно, и нам несложно представить, что было десятью годами ранее.

- Раньше никто не занимался комментированием детской литературы?

Детская литература не рассматривалась серьезными филологами до недавнего времени как поле профессиональной деятельности. То ли дело Серебряный век! А какой-то Незнайка - это же несерьезно. И мы просто оказались в Клондайке - это огромное количество открытий, мы не успеваем их обрабатывать. Мы как первопроходцы, которые просто застолбили участки и идут дальше: так интересно, что там дальше, что нет времени и желания разработать открытую делянку. Это неведомое. И любое прикосновение к этому и поход в архив открывает бездну. И новизна нашего подхода «по-взрослому о детском» тоже позволяет использовать интересную исследовательскую оптику. Оказалось, что это очень «канает».

- И кто покупает?

Покупают гуманитарно-ориентированные люди. Те же, кто покупает всякую интеллектуальную взрослую литературу. Это становится родом интеллектуальной литературы для взрослых. При том что там всегда присутствуют собственно произведение, сделанное для детей, крупно набранное, с «детскими» картинками. А комментарий убран в конец, он не мешает получать непосредственное впечатление. Можно прочесть книжку и этим ограничиться. Хотя наличие объемного комментария, конечно, делает книгу дороже.

«Они могли писать для детей, не снижая требований к себе, не становясь на колени ни в прямом, ни в переносном смысле»

Понятно, что ситуация с литературой не константна. Можно было бы предположить, что в любое время есть великие, хорошие, средние и плохие писатели, процент их примерно сопоставим. И в любое время создаются выдающиеся произведения. Но это не совсем так. Были Золотой век, Серебряный век, а между ними - не так густо. И в годы оттепели появилось много хороших детских писателей не просто потому, что наступила свобода (пусть и очень ограниченная). Тут много факторов. Очень многое зависит от стечения обстоятельств, от личностей.

Оттепель - вершина русской детской литературы, тогда в детлит вошло много ярких и свободных талантливых людей. Оттепель не отменила цензуру, но родила желание попытаться «обойти рогатки». Публиковать свои смелые «взрослые» тексты писатели все равно не могли. А детская литература, в которой цензуры было гораздо меньше, позволяла реализовать себя тому, кто в ситуации свободного выбора, скорее всего, не выбрал бы детскую литературу.

Бытовал и, так сказать, «деловой подход». Если почитать, что публиковал в журнале «Костер» Довлатов, станет неловко - это откровенная конъюнктурная халтура. Но было множество «взрослых» писателей, которым такое претило и в детлите.

Создавались неформальные литературные группы. У меня есть серия «Родная речь» в издательстве «Самокат» - это ленинградская литература оттепели. Когда я начал это издавать, то даже не представлял себе, что было такое явление. Но по результатам «полевого исследования» стало ясно, что эти книги и этих авторов многое связывает. Виктор Голявкин, Сергей Вольф, Игорь Ефимов, Андрей Битов, много из ныне здравствующих и пишущих, например, Владимир Воскобойников, Валерий Попов. Круг, который принято определять через имена Довлатова и Бродского, - люди примерно одного времени рождения (предвоенных или военных лет), дети репрессированных (или чудом не-) родителей, воспитанные вне сталинистской парадигмы, которым, условно говоря, 20-й съезд КПСС ни на что не открывал глаза.

И они могли писать для детей, не снижая требований к себе, не становясь на колени ни в прямом, ни в переносном смысле. Они не только не отказывались от идей и задач своей взрослой прозы, не только не смирялись с цензурным гнетом, но даже в детской литературе не руководствовались соображениями «а поймет ли это маленький читатель?» Это тоже одно из важных завоеваний оттепели - тогда не только книжки перестали быть назидательными, дидактическими и идеологически нагруженными, изменился общий тон.

Раньше в детской литературе была четко выстроена иерархия. Есть маленький ребенок, есть взрослый. Взрослый умный, ребенок глупый. Ребенок делает ошибки, а взрослый помогает ему исправиться. А тут раз за разом ребенок оказывается глубже, тоньше, умнее взрослого. И взрослый потрясен.

Например, в рассказе «Девочка на шаре»: Дениска узнает, что «она» уехала - артистка Танечка Воронцова, которую он видел только на арене и еще в мечтах. Как реагирует папа? «Да ладно, зайдем в кафе, съедим мороженое и запьем ситро». А ребенок? Или в другом рассказе: «Как же ты решился отдать самосвал за этого червячка?» «Как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!»

«Драгунский - умелый боец цензурного фронта, он не был диссидентом - человек из мира эстрады, успешный, и нельзя представлять его писателем «из подполья» и жертвой цензуры. Правильнее говорить о цензурировании его рассказов после смерти. Это вещь противная, и это сплошь и рядом». Фото donna-benta.livejournal.com

С другой стороны, и в педагогике роль взрослого человека, глядящего сверху вниз, в оттепель претерпела заметную ревизию, и это пошло на пользу литературе.

Многое менялось в эстетике. Пришедшие в детскую литературу, условный круг Довлатова, пытались залатать, связать разорванную связь времен - ведь еще можно было найти тех, кто застал и помнил Серебряный век, например. Ведь молодежь, по их собственным словам, по словам Бродского, пришла в литературу «из культурного небытия». Битов говорил мне: предыдущее поколение было прилично образованным, знало языки, и когда писатели не могли публиковаться, у них были другие возможности - литературный перевод, академическая карьера. «А нам, вчерашним инженерам, никакой другой возможности не было, кроме как уйти в детскую литературу». С одной стороны, они были воспитаны на вновь пришедшем европейском модернизме: Хемингуэй, писатели «потерянного поколения», Ремарк. И с этим они пришли в детскую литературу. Детская литература тогда черпала из разных источников.

- Вы сказали, что какая-то цензура в детской литературе все же была. Что именно цензурировалось?

Драгунский - умелый боец цензурного фронта, он не был диссидентом - человек из мира эстрады, успешный, и нельзя представлять его писателем «из подполья» и жертвой цензуры. Правильнее говорить о цензурировании его рассказов после смерти. Это вещь противная, и это сплошь и рядом. Простое сравнение прижизненного издания и посмертного выявляет сотни изменений. Их можно свести к нескольким категориям: например, это благопристойность. Скажем, в рассказе «Поют колеса тра-та-та» Дениска едет на поезде с папой, они ночуют на одной полке. И папа спрашивает: «Ты где ляжешь? У стенки?» А Дениска говорит: «С краю. Ведь я два стакана чаю выпил, придется ночью вставать». В оттепельные времена, не такие ханжеские, в этом не было никакого криминала. Но в современных изданиях чая нет.

Еще один, более сложный и парадоксальный, тип правки. Литературная редактура предполагает наличие норм и правил, которым редактор обучен, и он может помочь неумелому автору исправить очевидные огрехи. Зачастую это нужно. Но в случае истинно художественного текста любая редакторская гладкопись хуже авторской шершавости.

Когда я работал с повестью Голявкина «Мой добрый папа», мне достался царский подарок - его собственная правка: перед смертью он готовил переиздание, взял свою книгу с полки и от руки ее выправил (предполагаю, что восстановил то, с чем когда-то пришел к редактору). Представьте себе два варианта диалога: в одном «сказал», «сказал», а в другом - «вспыхнул», «буркнул» и «прошипел». Второй вариант - это редакторская правка: азы профессии - нельзя ставить однокоренные слова рядом. Но «сказал, сказал, сказал» ведь лучше: так передается речь ребенка, его характер и манеры, это он рассказывает, а не взрослый человек. А нарочитая правильность выдает цензора.

Драгунский был стихийный модернист, многие приемы у него прямо как из учебника истории литературы XX века. Скажем, поток сознания. Долгий период без точек, с бесконечными повторами, как будто Дениска взахлеб рассказывает, машет руками: «А он мне, а я ему…» Это было при Драгунском, но в бытующих изданиях текст нарезан на аккуратные фразы, вычищен, убраны повторы, однокоренные слова рядом, все чистенько (мы в нашем издании восстановили старый вариант).

Драгунский очень чувствителен к слову, он написал «мякушек», а не «мякиш», но редактор исправил. Такая книжка, как «Денискины рассказы», несомненное литературное достижение (то есть прежде всего не «что», а «как»), - это текст, где все слова на своем месте, и нельзя без существенных потерь одно заменить другим. Подобные стилистические требования далеко не все детские писатели к себе предъявляют, но у него все точно, тонко, масса нужных мелочей. К примеру, рассказ «Сверху вниз наискосок» (про малярш, которые оставили свой инвентарь, и дети набедокурили). В комментарии мы пишем, что малярш не случайно звали Санька, Раечка и Нелли, это очевидный социальный срез: лимитчица Санька, стиляга Нелли и Раечка - мамина дочка, не поступила с первого раза в институт, зарабатывает трудовой стаж. Драгунский ведет, конечно, взрослую игру, это считывается его кругом, но в этом тоже особенность детской русской литературы оттепели: она принципиально не имеет четкой возрастной ориентации и в нее заложено многое. Это не фиги в кармане, скорее вешки «для своих».

«Книги о Великой Отечественной войне, несмотря на мощный патриотический тренд, родители покупать не спешат»

- Какие детские книги поразили вас как взрослого? Я, например, недавно прочитала повесть «Сахарный ребенок», у нас было интервью с ее автором Ольгой Громовой.

- «Сахарный ребенок» - блестящая книжка (я, кстати, издал книжку о том же самом - и репрессированные родители, и жизнь в эвакуации в Узбекистане - «Девочка перед дверью», написанная в стол в подцензурные времена и публиковавшаяся только в самиздате. Очень рекомендую. И ребенку 7-10 лет вполне будет по зубам).

СССР - огромная страна, очень весомо было литературное слово, много людей писало и много чего написано. Мы затронули только самые вершки. Если бы кто-то просто взялся прочитать подборку за полвека какого-нибудь регионального журнала вроде «Сибирских огней» или «Уральского следопыта», то наверняка нашел бы там столько сокровищ, никому не ведомых.

Я не успеваю издавать все книги, какие хочу. Этот тренд, в создании которого я сыграл не последнюю роль, - переиздание советского - меня уже несколько ограничивает. И я откладываю или даже отменяю запланированное. Например, я думал об издании книг Сергея Иванова. Он известен как автор сценария мультфильма «Падал прошлогодний снег», но и кроме «Снега» он написал немало хорошего. «Ольга Яковлева», «Бывший Булка и его дочь» (там, кстати, всерьез говорится о смерти, часть действия происходит в онкологической больнице - этой темы, по расхожему мнению, в советском детлите не касались). Но главное мое потрясение от знакомства с не читанным в детстве - «В ожидании козы» Евгения Дубровина. Книга настолько напряженная, настолько страшная, что я не решился взяться. Это о послевоенном голоде, конец 1940-х. А потом ее переиздала «Речь» - ну, таким как бы «точь-в-точь» способом.

«Я не успеваю издавать все книги, какие хочу. Этот тренд, в создании которого я сыграл не последнюю роль - переиздание советского - меня уже несколько ограничивает. И я откладываю или даже отменяю запланированное». Фото jewish.ru

Многие детские писатели, с которыми мы общались, говорят, что в России родители не принимают детскую литературу, в которой поднимаются неоднозначные темы (например, суицида, инцеста, гомосексуализма), хотя на Западе подобные книги встречают спокойно. Как вы относитесь к этому?

На Западе, вероятно, считается: если что-то существует и ребенок может с этим столкнуться, литература не должна пройти мимо. Поэтому инцест и педофилия - это вполне «тема». Но на самом деле примерно такое же неприятие у нашей родительской общественности существует в отношении традиционных вполне открытых тем. Я основываюсь на личном опыте - много раз торговал на книжных ярмарках в разных городах. И много разговаривал с родителями.

Книги о Великой Отечественной войне, несмотря на мощный патриотический тренд и большие усилия государства, родители покупать не спешат. «Тяжело, зачем это, нет у вас чего повеселее?» Факт, что недостаточность эмпатии, умения сопереживать, отсутствие специальной установки на развитие эмпатии - одна из основных черт российского современного общества. Это видно и отсюда, с другой стороны книжного прилавка.

Люди не потому не хотят купить книгу о ребенке-инвалиде или неизлечимой болезни или вообще о смерти, что это «неприлично» или вступает в конфликт с их педагогическими установками. Это тяжело - «подрастет и сам узнает, а пока не нужно». То есть проблема вовсе не в продвижении текстов об инцесте, плохо идут и покупаются тяжелые драматические книги, родители сами не хотят это читать. Ну, не все, но в массе.

- А что вы думаете о современной подростковой литературе в России?

Я пока не занимаюсь этим как издатель, но в этом году надеюсь издать первую современную книгу, написанную сейчас о 90-х годах. Мне кажется, что для того, чтобы наступил расцвет, нужно профессионализировать среду. Чтобы появились 10 выдающихся книг, нужно написать и издать 100 просто хороших. Чтобы научились хорошо рассказывать истории. И это, по-моему, уже достигнуто. Не уверен, что написано 10 выдающихся книг, но то, что написано 25 или даже 50 хороших, я ручаюсь. Новые детские писатели сейчас пишут так, что экспертному совету книжной премии трудно выбирать победителей.

Наталия Федорова

Справка

Илья Бернштейн - независимый редактор, комментатор и издатель, лауреат премии Маршака в номинации «Проект десятилетия», занимается переизданием советской детской классики и произведений времен «оттепели» с комментариями и дополнительными материалами. Издатель («Издательский проект А и Б»), редактор, комментатор, составитель серий «Руслит» («А и Б»), «Родная речь» и «Как это было» (совместно с издательством «Самокат») и других изданий.

Илья Бернштейн

«Личное дело каждого» публикует статью Ильи Бернштейна, независимого издателя, специализирующегося на детской и подростковой литературе советского периода, о писателе Леониде Соловьёве - репрессированном за «антисоветскую агитацию и террористические высказывания» и реабилитированном еще до конца срока заключения. Впервые статья была опубликована в числе дополнительных материалов к повести Леонида Соловьёва «Очарованный принц» (продолжении «Возмутителя спокойствия» о похождениях Ходжи Насреддина), изданной автором статьи. Кстати, повесть «Очарованный принц» была целиком написана автором в лагере, где Соловьёву была официально «разрешена литературная работа» - что само по себе удивительно. В своей статье Илья Бернштейн анализирует следственное дело Леонида Соловьёва и приходит к неожиданным выводам - поведения писателя на следствии напоминает ему «плутовской» роман.

О том, как будущий автор «Очарованного принца» стал «заключённым Леонидом Соловьёвым, писателем, содержащемся на 14 л/о Дубравлага, ст. 58 п. 10 ч. 2 и 17-58 п. 8, срок – 10 лет» (так подписано заявление начальнику управления Дубравлага), мы знаем из двух документов: его следственного дела и ходатайства о реабилитации, направленного генеральному прокурору СССР в 1956 году. Первый доступен нам не полностью – некоторые страницы (примерно 15 процентов от общего их числа) спрятаны, «зашиты» в опечатанные конверты: их в архиве ФСБ открывают только по требованию близких родственников, которых у Соловьёва не осталось. Из ходатайства генпрокурору мы знаем, что в ходе следствия не проводились очные ставки со свидетелями обвинения, – их показания нам известны только в кратком изложении следователя. Это тоже очень существенный пробел, не позволяющий, например, оценить роль, которую сыграл в аресте и осуждении писателя Виктор Виткович – соавтор Соловьёва по сценариям фильмов «Насреддин в Бухаре» и «Похождения Насреддина». Сценарии они писали вдвоём соответственно в 1938 году и в 1944-м и, по свидетельству Витковича, в свои повести Соловьёв включил сюжетные ходы и диалоги, придуманные соавтором: «Я буквально умолял его брать из сценария всё лучшее. Он пошёл на это не без внутреннего сопротивления. Это укрепило нашу дружбу... На заглавном листе я прочёл, что в основу положен наш общий сценарий, и я опять решительно восстал... До вежливостей ли было; я вымарал сноску своей рукой» (В. Виткович. «Круги жизни». М., 1983. С. 65–67). Версия Соловьёва нам неизвестна, но в протоколах допросов Витковичу (который не был арестован) уделено немало места. Впрочем, о нём Соловьёв потом писал в ходатайстве, и мы к этому ещё вернёмся. Из «лагерных» мемуаров мы знаем, как велись допросы и как держались допрашиваемые. Известна и обычно бездоказательная абсурдность обвинений по «политическим» статьям, и лживость протоколов. И «дело» Соловьёва мы читаем под этим углом зрения. Какие фальшивые доказательства мнимых преступлений предъявил следователь? Какую линию защиты избрал обвиняемый? Держался достойно, отвергая мгбшную напраслину, или быстро «сломался»? Оговорил ли кого-нибудь? Поведение Соловьёва на следствии во многом не соответствует привычным представлениям. Причина тому – особенности личности и судьбы Леонида Васильевича, а также обстоятельства, нам не известные (может быть, что-то изменится, когда вскроют упомянутые выше конверты с печатями).

Итак, «Следственное дело по обвинению Соловьёва Леонида Васильевича, номер Р-6235, год производства 1946, 1947». Открывается оно «Постановлением на арест», составленным майором Кутырёвым (напомню – чины офицеров госбезопасности двумя ступенями превосходили общевойсковые, т.е. майор МГБ соответствовал армейскому полковнику). Дата составления – 4 сентября 1946 года, притом что показания, изобличающие писателя, добыты в январе. В общем, дело выходило серьёзное – оно и готовилось долго, и велось большими чинами – вторая подпись на Постановлении принадлежит «Нач. отдела 2-3 2 Главн. Упр. МГБ СССР» подполковнику Ф.Г. Шубнякову – человеку в истории советских репрессивных органов заметному. 2-е Главное управление – контрразведка, Фёдор Григорьевич побывал потом и начальником этого управления, и резидентом в Австрии (в середине 1950-х), но более всего известен он личным участием в убийстве Михоэлса. Что же инкриминировали Соловьёву?

«Арестованные МГБ СССР в 1944 году участники антисоветской группы – писатели Улин Л.Н., Бондарин С.А. и Гехт А.Г. показали, что Соловьёв Л.В. является их единомышленником и в беседах с ними высказывался о необходимости изменения существующего в Советском Союзе строя на буржуазно-демократических основах. Со стороны Соловьёва Л.В. были неоднократно отмечены проявления террористических настроений в отношении руководителя ВКП(б) и советского правительства. Наличие террористических настроений у Соловьёва Л.В. подтвердил арестованный в январе 1945 года Фастенко А.И. 12 января 1945 года Фастенко показал: «... Террористические намерения в отношении партии Соловьёв мне высказывал примерно в феврале 1944 г., заявляя: «Чтобы изменить существующее положение в стране, надо убрать вождя партии», а позднее заявил, что он лично готов совершить террористический акт против вождя партии, сопровождая это оскорбительными выражениями». «Соловьёв Л.В. оказывает антисоветское влияние на политически неустойчивых лиц из числа своего окружения».

Терроризм – статья расстрельная; в более суровые тридцатые у Соловьёва немного было бы шансов сохранить жизнь. А вот антисоветская агитация, наоборот, дежурное обвинение, основное средство выполнения плана по снабжению системы ГУЛага бесплатной и бесправной рабочей силой. То есть прагматическая (добиться оправдания всё равно не получится) задача подследственного – постараться убедить следователя переквалифицировать дело, представить его таким образом, будто главное там – относительно безопасная для страны болтовня, микшировав террористическую ноту. Видимо, Соловьёву это удалось (или просто писателю повезло), во всяком случае, приговор – десять лет исправительно-трудовых лагерей – был относительно мягким.

Следствие шло полгода: первый из 15 допросов состоялся 5 сентября 1946 года, последний – 28 февраля 1947-го. Суда не было, приговор вынесло ОСО, причём ещё три месяца спустя, 9 июня; всего Соловьёв провёл в тюрьме десять месяцев. Первые протоколы вполне вписываются в знакомую нам схему: ночные многочасовые допросы – например, с 22.30 до 03.20, – следующие один за другим. (Мы помним, что днём койки в камере поднимаются и крепятся к стенам: «Спускать их разрешалось с одиннадцати до шести утра по специальному сигналу. В шесть – подъём, и до одиннадцати лежать нельзя. Только стоять или сидеть на табуретках», – Евгения Гинзбург, «Крутой маршрут».) На сон измученному допросом Соловьёву в эти дни отводилось два с половиной часа.

Но так было только вначале. Уже с 12 октября, с восьмого допроса, всё упрощается, а под конец становится и вовсе формальным: следователь укладывался в полтора-два часа и старался управиться до конца положенного по КЗоТу рабочего дня. Причина, видимо, в том, что Соловьёв не стал для следователя – подполковника Рублёва (который, кстати, незадолго до того, в июне 1945-го, составлял обвинительное заключение по делу Солженицына) – крепким орешком. Вот что сам Леонид Васильевич писал в ходатайстве по реабилитации десять лет спустя:

«Рублёв неустанно внушал мне: «Отсюда на свободу не выходят. Ваша участь предопределена. Теперь всё зависит от моей следовательской характеристики – и срок наказания, и лагерь, куда вас пошлют. Есть лагеря, откуда никто не возвращается, а есть и полегче. Выбирайте. Помните, что ваше признание или непризнание значения не имеют, это всего-навсего форма»…

Я думал только о том, чтобы скорее вырваться из следственной тюрьмы куда-нибудь – хоть в лагерь. Сопротивляться в таких условиях – не имело смысла, тем более, что мне следователь сказал: «Суда над вами не будет, не надейтесь. Ваше дело пустим через Особое совещание». Кроме того, я часто своими признаниями как бы откупался от следователя – от его настойчивых требований дать обвинительные показания на моих знакомых – писателей и поэтов, среди которых преступников я не знал. Следователь не раз говорил мне: «Вот вы загораживаете всех своей широкой спиной, а вас не очень-то загораживают».

Все описанные Леонидом Соловьёвым приёмы ведения следствия хорошо известны и сложились задолго до 1946 года. (Несколько лет спустя, уже в лагере, Соловьёв включит в повесть «Очарованный принц» сцену допроса Ходжи. Знакомые с личным опытом писателя читают её с особым чувством) Почему он не сопротивлялся, хотя «мер физического воздействия... не применяли» (голодал, спать не давали, но не били)? Не исключено, что его поведение на следствии было продуманным: Соловьёв решил выбиться из мгбшной колеи, представив себя в не очень типичном для «врага народа» , но вызывающем у следователя понимание и даже сочувствие образе (хорошо вписывающемся и в архетипические представления, и в его, Соловьёва, реальные обстоятельства).

«вопрос В чём выражалась ваша безответственность?

ответ Во-первых, я разошёлся с женой из-за своего пьянства и измен и остался один. Я очень любил жену, и разрыв с ней был для меня катастрофой. Во-вторых, усилилось моё пьянство. Мои трезвые работоспособные периоды становились всё меньшими, чувствовал, что ещё немного, и моя литературная деятельность будет уже вконец невозможной, и я как писатель буду кончен. Всё это способствовало возникновению у меня самого мрачного пессимизма. Жизнь казалась мне обесцененной, беспросветной, мир – бессмысленным и жестоким хаосом. Всё вокруг я видел в тёмном безрадостном тяжёлом свете. Я стал сторониться людей, потерял ранее мне присущие весёлость и жизнерадостность. Именно ко времени наибольшего обострения моего духовного кризиса относится и наибольшее обострение моих антисоветских настроений (1944–1946 годы). Я был сам болен, и весь мир представлялся мне тоже больным».

(Протоколы допросов цитируются с незначительными купюрами.)

«вопрос Почему вы называете себя одиноким, ведь вы были женаты, а также имели друзей?

ответ Моё пьянство, беспорядочная жизнь, связь с босяками и бродягами из арбатских пивных, которых я целыми группами приводил к себе в гости домой, привели к тому, что у меня с женой произошёл окончательный разрыв. Рано утром она уходила на службу, возвращаясь только поздно вечером, ложилась тут же спать, целыми днями я был один. Передо мной встал вопрос о полной невозможности продолжения такой жизни и необходимости какого-то выхода.

вопрос В чём же вы стали искать выход?

ответ Я серьёзно думал о самоубийстве, но меня останавливало то, что я умер бы весь испачканный. Я стал думать о постороннем вмешательстве в мою судьбу и чаще всего останавливался мыслью на органах НКВД, полагая, что в задачу НКВД входят не только чисто карательные, но и карательно-исправительные функции.

В начале 1945 г. после нескольких галлюцинаций я понял, что моя психическая сфера расстроена вконец и час для решительного поступка настал. Я пошёл в первый художественный кинотеатр на Арбатской площади, где узнал у дежурного НКВД театра номер коммутатора, стал звонить и просить соединить меня с литературным отелом НКВД.

вопрос Зачем?

ответ Я хотел сказать, что я стою на краю бездны, что прошу изолировать меня, дать мне опомниться, затем выслушать по-человечески и взять меня в жёсткие шоры на срок, который необходим, чтобы вытрясти всю моральную грязь.

вопрос Вы дозвонились в НКВД?

ответ Я дозвонился до дежурного, сказал ему, откуда я звоню и кто я такой, и стал ждать ответа. В это время дирек- тор кинотеатра, участливо расспросив меня и видя мое тяжёлое психическое состояние, соединил меня с Баковиковым, сотрудником редакции газеты «Красный флот», где я работал до демобилизации, я сказал Баковикову о моём тяжёлом состоянии, просил у него какой-нибудь помощи.

вопрос Какую помощь вам оказали?

ответ Баковиков добился помещения меня в нервно-психиатрическую лечебницу для инвалидов Отечественной войны, где я пробыл 2 месяца. Вышел я в более или менее спокойном состоянии, но с тем же ощущением тяжести на душе».

Не стану утверждать, что Соловьёв разыгрывал следователя (который, например, легко мог проверить подлинность истории со звонком в НКВД), но выгоды такой стратегии поведения на следствии очевидны, особенно для обвиняемого в терроризме: какую опасность для страны может представлять опустившийся пьяница? Да и как можно всерьёз рассматривать его как антисоветчика-агитатора? Ясно же – зелёный змий попутал. «Я затрудняюсь дать точные формулировки своих высказываний в пьяном виде, так как, протрезвившись, ничего решительно не помню и узнаю о том, что было, лишь со слов других лиц».

Но это относится только к «террористическим» высказываниям. Прочие свои речи писатель пересказывает следователю с готовностью, очень подробно. Можно было бы предположить, что это творчество Рублёва, которое Соловьёв согласился приписать себе под страхом попасть в лагерь, «откуда не возвращаются». Но при знакомстве с признательными показаниями писателя в этом возникают сомнения: такого подполковник придумать не мог. Всё очень продуманно, литературно отточено и полемически заострено. Соловьёв будто излагает программу реформирования страны, касающуюся всех отраслей её экономики и всех областей социальной и культурной жизни. Как если бы он долго работал над нею в одиночестве и теперь представляет свои результаты на суд немногочисленной, но компетентной аудитории.

Политическая система. «Государственность СССР лишена гибкости – не даёт людям возможности расти и полностью реализовывать свои интеллектуальные и духовные силы, что грозит окостенением и гибелью в случае войны».

Промышленность. «Полное огосударствление и централизация промышленности приводят к необычайной громоздкости, не стимулирует производительность труда, в связи с чем государство вынуждено прибегать к мерам принуждений, так как заработная плата очень низка и не может служить стимулом к повышению производительности труда и к закреплению кадров на предприятии». «Рабочие сейчас по существу закреплены на предприятиях, а мы в этом смысле сделали скачок назад, вернувшись к давно прошедшим временам подневольного труда, всегда малопроизводительного». «Я также говорил о необходимости разгрузки государства от производства мелких товаров широкого потребления, передав их производство кустарям и артелям».

Сельское хозяйство. «По вопросу о колхозах я говорил, что эта форма не оправдала себя, что стоимость трудодней в большинстве колхозов настолько мала, что совершенно не стимулирует труда колхозников, и часть колхозников, будучи производителями хлеба, сами сидят без хлеба, т.к. весь урожай идёт государству». «После окончания войны по возвращении демобилизованных, видевших своими глазами положение крестьянства на Западе, политическое положение в нашей деревне сильно обострится; есть только один способ оздоровления колхозов – это серьёзная и немедленная перестройка их на новых принципах». «Колхозам надо дать другую форму, оставив в коллективном пользовании только зерновой клин – основу, а всё остальное предоставить самим колхозникам, значительно расширив с этой целью приусадебные участки».

Внешняя торговля. «СССР должен завязать оживлённые торговые связи с Америкой, установить золотой курс рубля и решительно повысить зарплату».

Литература. «Унификация литературы, отсутствие литературных групп и борьбы между ними привели к невероятному понижению литературного уровня страны, а правительство не видит этого, будучи озабоченно только одним – охраной существующего порядка». «Наша литература похожа на состязание бегунов со связанными ногами, писатели думают только о том, как бы не сказать чего-либо лишнего. Поэтому она деградирует и сегодня не имеет ничего общего с той великой литературой, которая принесла России всемирную славу. Огосударствление литературы – губительная нелепость, ей необходимо свободное дыхание, отсутствие страха и постоянного желания угодить властям, иначе она гибнет, что мы и видим. Союз советских писателей – это казённый департамент, в среде писателей царит разобщение, они не чувствуют литературу кровным делом и работают как бы на хозяина, стараясь ему угодить».

Общественные отношения. «Интеллигенция не занимает места, которое ей принадлежит по праву, она выполняет роль служанки, в то время как должна быть ведущей силой. Безраздельно господствует догматизм. Советское правительство держит интеллигенцию в чёрном теле, на положении учителя или студента в доме богатого купца или отставного генерала. От неё требуют смелости и дерзаний в области научной мысли, но всемерно стесняют в области научно-политической, а интеллектуальный прогресс есть явление единое, комплексное. В СССР интеллигенция находится в положении человека, от которого требуют одновременно доблести льва и робости зайца. Кричат о творческих дерзаниях и смелом новаторстве – и боятся каждого свежего слова. Результат такого положения – застой творческой мысли, наше отставание в области науки (атомная бомба, пенициллин). Для плодотворной работы людей необходима соответствующая материальная обстановка и моральная атмосфера, которых в СССР нет». (Косвенное доказательство не-участия подполковника Рублёва в составлении «программы» Соловьёва – лексическое: всюду, где писатель говорит о дерзаниях, следователь записывает в протокол «терзания».)

По-моему, это совершенно незаурядный текст, удивительный не только несоответствием времени и обстоятельствам. В более поздние и более «вегетарианские» времена, при Хрущёве и – тем более – при Брежневе, поcле XX и XXII партийных съездов, в стране возникло диссидентское движение, началась (пусть хотя бы и в самиздате или на интеллигентских кухнях) дискуссия о судьбе страны и путях её реформирования. Но и тогда в основном она велась с позиций социалистических, «истинного», очищенного от сталинщины марксизма-ленинизма.

Соловьёв в своих показаниях предстаёт сторонником другой, «либерально-почвеннической» идеологии. Тут опять возникает параллель с Александром Солженицыным, который почти тридцать лет спустя изложит очень похожие тезисы: «Горе той нации, у которой литература прерывается вмешательством силы: это – не просто нарушение “свободы печати”, это – замкнутие национального сердца, иссечение национальной памяти» (Нобелевская лекция по литературе, 1972). «Наше “идеологическое“ сельское хозяйство уже стало посмешищем для всего мира... потому, что не хотим признать свою колхозную ошибку. Один выход у нас быть сытою страной: отказаться от принудительных колхозов... Примитивная экономическая теория, которая объявила, что только рабочий рождает ценности, и не увидела вклада ни организаторов, ни инженеров... Всеми жерновами, которые топят вас, наградило вас Передовое Учение. И коллективизацией. И национализацией мелких ремёсел и услуг (что сделало невы- носимой жизнь рядовых граждан)» («Письмо вождям Советского Союза», 1973).

В показаниях Соловьёва форма не менее удивительна, чем содержание. Он не использует слова «клевета», «предательство», «измышления» и им подобные. Эта лексика следовательских вопросов, но не ответов подследственного. Соловьёв охотно и подробно излагает свои взгляды, не давая им оценки и не демонстрируя раскаяния. Ответы спокойны, исполнены уважения к теме и самой процедуре обмена мнениями с подполковником.

«вопрос Какие мотивы побудили вас встать на такой антисоветский путь?

ответ Должен сказать,что вполне советским человеком я никогда и небыл, что для меня понятие “русский” всегда заслоняло понятие “советский”».

Всё это напоминает, говоря сегодняшним языком, «тонкий троллинг» оппонента. Тот выучен раскапывать в показаниях глубоко запрятанную (а чаще вовсе отсутствующую) крамолу, казуистическим приёмам «ловли» – показания Соловьёва настолько избыточны, что Рублёв часто ставится ими в тупик и не берётся раскручивать маховик обвинений дальше. Многие линии дознания оборваны им самим – он прекращает расспросы «на самом интересном месте». Приведу ещё один пассаж, снова отсылающий к позднему Солженицыну:

«ответ Я выдвинул формулировку, что есть писатели русские, а есть писатели на русском языке.

вопрос Расшифруйте смысл этих ваших слов.

ответ К русским писателям я относил писателей, жизнь которых неразрывно связана с историческими судьбами, радостями и горестями России, с её историческим значением в мире. К писателям же на русском языке я относил “юго-западную школу”, вдохновителями которой являлись В. Катаев, Ю. Олеша и другие. Большинству представителей этой группы, как, например, поэту Кирсанову, по моему убеждению, совершенно безразлично, о чём писать. Для них литература есть лишь арена для словесного жонглёрства и словесной эквилибристики».

(Интересно, что на «русских» и «русскоязычных» Соловьёв делит вовсе не по национальному признаку, относя, в частности, к последним Катаева и Олешу.)

Как в эту ситуацию (взаимоотношения «следователь–подследственный», самообличение Соловьёва) вписываются показания свидетелей обвинения (к свидетелям защиты в те годы следствие и суд не обращались)? Что сам Леонид Васильевич говорил о них, на кого «показывал»? В целом его линию поведения можно описать так: «компрометирующее – только об уже осуждённых, всех прочих – и прежде всего, арестованных, – по мере сил выгораживать».

«Седых меня никогда не поддерживала, осаживала; её политические взгляды отличались устойчивостью»; «Русин, Виткович, Коваленков не раз говорили мне, что я должен прекратить пьянство и болтовню, подразумевая под этим антисоветские разговоры»; «Фамилии писателей, названных Улиным, не помню»; «Русин сказал, что я поставил его в ложное положение и что впредь в разговорах на политические темы я должен следить за собой, в противном случае он о моих антисоветских выпадах должен будет поставить в известность соответствующие инстанции».

И наоборот: «Егорашвили внушал мне мысль, что надо отличать действительные цели государства от его деклараций, лозунгов и обещаний, что все обещания, манифесты, декларации не более как клочки бумаги»; «Наседкин сказал: колхозы – это догматическая выдуманная форма сельской жизни, если крестьяне кое-как и тянут своё существование, то исключительно за счет жирового слоя, накоп- ленного в годы нэпа»; «Макаров заявлял, что ликвидация кулачества является по существу обезглавливанием деревни, устранением из неё наиболее здорового, трудолюбивого и инициативного элемента» (писатель Иван Макаров расстрелян в 1937-м, литературовед Давид Егорашвили и поэт Василий Наседкин – в 1938-м).

Такая ситуация, видимо, устраивала и следователя. Он не усердствовал особо, удовлетворённый подробными признательными показаниями; задачи создать большое «резонансное» дело со множеством обвиняемых Рублёв себе не ставил.

Видимо, поэтому не разделили судьбу Соловьёва другие фигуранты его дела. И прежде всего – Виктор Виткович, состоявший с ним в «дружеских и деловых взаимоотношениях». Нам трудно представить, каково это: долгие годы быть близкими товарищами и соавторами, а потом дать друг на друга обвинительные показания («Я утверждал, что колхозы нерентабельны, и у колхозников ввиду малой стоимости трудодня отсутствует стимул к работе. Виткович со мной в этом соглашался... Виктор в основном разделял мои антисоветские взгляды по вопросам литературы» – из всех свидетелей обвинения только о Витковиче Соловьёвым было сказано такое). Показания Витковича в открытой части дела отсутствуют, но вот что пишет Соловьёв в ходатайстве: «Витковича я видел по возвращению из лагерей, и он мне сказал, что свои показания против меня давал под невероятным нажимом, под всякими угрозами. Впрочем, его показания были сдержанны; насколько мне помнится, самое тяжёлое обвинение, исходившее от него, заключалось в следующем: «Соловьёв говорил, что Сталин ни с кем не поделится славой великого полководца и победителя в Отечественной войне, а потому постарается отодвинуть в тень маршалов Жукова и Рокоссовского».

О встрече «по возвращению» свидетельствует фотография: два немолодых человека сидят на скамейке. Один проживёт ещё четверть века, другой умрёт в 1962-м. Но лучшие их книги уже написаны: сказочные повести Витковича («День чудес. Смешные сказки», в соавторстве с Григорием Ягдфельдом) и дилогия о Ходже Насреддине. Та, о которой Леонид Васильевич сообщал на допросе:

«вопрос Какие заявления и ходатайства имеете к прокурору по ходу следствия по вашему делу?

ответ Походу следствия никаких ходатайств и заявлений не имею. Я просил бы следствие и прокуратуру по окончании моего дела направить меня для отбывания наказания в тюрьму, а не в лагерь. В тюрьме я смог бы написать второй том своего произведения «Насреддин в Бухаре».

‒ Илья, в своих интервью вы часто рассказываете о своей деятельности «издателя-редактора». Это ваше особое личное положение в издательском мире или этому можно где-то научиться, сделать своей профессией?

Попробую ответить. В истории было несколько цивилизационных трендов. Например, индустриальный. Это эпоха типовой продукции, которая производится массово. Это эпоха конвейера. Соответствующим образом должно вестись конструирование продукта, таким же типовым должен быть способ продвижения товара после выпуска. И такой индустриальный способ - это была очень важная вещь в свое время. Это целый цивилизационный этап. Но он не единственный.

Существует также неиндустриальное производство. Кто-то варит крафтовое пиво, кто-то шьет брюки, кто-то делает мебель. Сегодня это все более и более распространенное занятие, во всяком случае, в мире мегаполисов. И я представитель именно такого мира неиндустриальной деятельности. И так как это дело малоразвитое и новое, то тут приходится выстраивать все с самого начала: от системы подготовки специалистов до системы дистрибуции готовых книг. Наши издания даже продаются не так, как другие книги: они не попадают в привычные потребительские ниши. Товаровед магазина, получив их, оказывается в непростой ситуации. Куда определить такую книгу, он не знает: для детской она слишком взрослая, для взрослой - слишком детская. Значит, это должен быть какой-то другой способ подачи, продажи и продвижения. И примерно так со всеми аспектами этого дела.

Но, безусловно, это не сочетание каких-то уникальных индивидуальных качеств одного человека. Это нормальная деятельность. Просто ей нужно по-другому учиться, по-другому ею заниматься.

‒ Так что же это ‒ назад в Средневековье, к мастерским, работающим на заказ? К системе мастеров и подмастерьев?

Мы действительно это называли в некоторый момент «цеховой» структурой. И я действительно обучаю, у меня есть мастерская. И в ней мы действительно используем для простоты такие термины, как ученик, подмастерье.

Предполагается, что когда-нибудь подмастерье должен стать мастером, защитив перед другими мастерами некоторую свою ма́стерскую амбицию, и получить право, возможность открыть свою мастерскую. И в этом ему помогут другие мастера.

Так должно было бы быть ‒ так, как это и было когда-то: цех, с цеховым знаменем. Я не уверен, есть ли у меня в этом последователи. Но я стараюсь выстраивать это именно в таком виде. И не вижу в этом никакой проблемы.

Проблемы в другом. У нас все заточено со школы так, что (чуть-чуть утрируя) человек либо рисует, либо пишет. И если он рисует, то он обычно пишет с ошибками. А если он пишет, то он не умеет держать в руке карандаш. Это как один из примеров. Хотя сравнительно не так давно совершенно естественным было, чтобы гвардейский офицер легко писал стихи в альбом уездной барышни или рисовал на полях вполне пристойную графику. Всего-то сто ‒ сто пятьдесят лет назад!

‒ В вопросе о вашей профессии есть и экономическая составляющая. Вы в одном из своих интервью говорили, что индустриальная цивилизация создает массу дешевого товара, который доступен людям. А то, что вы делаете, это некий достаточно дорогой, «нишево́й», как сейчас принято говорить, продукт. Верно?

Будь я Генри Фордом, я бы конкурировал со всем миром автопроизводства за миллионы потребителей. Если же я делаю в своей мастерской что-то совершенно нетипичное, не массовое, у меня, естественно, не много потребителей. Хотя и не так уж мало. Я считаю, что любой самый экзотический продукт сегодня можно продать. У меня он все-таки еще достаточно понятный… Но зато у меня нет и конкуренции, и всех ее издержек. Нет опасения, что у меня украдут мой продукт. Точно такую книгу, как я, все равно никто не сделает! У меня вообще, по большому счету, ничего нельзя отнять. У меня даже нельзя отнять бизнес, потому что он весь у меня в голове. Да, допустим, арестуют мои тиражи, в худшем случае. Значит, я сделаю следующие. Но, в любом случае, 90% стоимости товара всегда со мною. И меня нельзя выгнать из моей фирмы. Никто не сможет сделать серию «Руслит-2», например. То есть издать-то он может, но это будет совершенно другой продукт. Это как клеймо мастера. Люди идут к конкретному мастеру, и их совершенно не интересует другая мастерская. Не в этом их интерес.

‒ Они хотят другой модели отношений?

Конечно!

И отношения с учениками в мастерской иные, нежели с работниками в фирме. Я не опасаюсь, что у меня переманят сотрудников на бо́льшую зарплату, или что сотрудник уйдет и заберет с собой какую-нибудь «клиентскую базу». От всех этих язв бизнеса мы, к счастью, тоже избавлены.

‒ С организацией работы все более или менее понятно. А сама идея комментированных изданий ‒ это ваша собственная идея или результат каких то опросов, контактов с читателями?

Вот опять же: индустриальный способ предполагает какие-то специальные технологии и профессии: маркетинг, исследование рынка, проведение опросов, определение целевых групп. Индивидуальное производство изначально предполагает, что ты делаешь, в общем-то, для себя, так, как тебе интересно и нравится; делаешь для таких, как ты. Поэтому многие вопросы, традиционные, обязательные для обычного бизнеса, просто не возникают. Кто ваша целевая аудитория? Не знаю! Я делаю то, что я считаю нужным; то, что мне нравится; то, что я умею, а не то, что покупают. Ну, может быть, не совсем так радикально… Конечно, я думаю о том, кому это может быть надо. Но в значительной степени в таком бизнесе спрос формируется предложением, а не наоборот. То есть люди не знали, что такие книжки бывают. Им и в голову не приходило, что им нужен «Капитан Врунгель» с двухсотстраничным комментарием.

‒ Дальнейшее, кажется, понятно: они такую книгу увидели, посмотрели, сначала удивились, потом им понравилось…

И когда такое предложение возникло, они уже будут его искать, будут искать именно такие издания. Более того, уже оказывается непонятно и странно, что раньше этого не было.

‒ Вы считаете, что комментарии в книге необходимы. Почему? И как вы думаете, могут ли комментарии навредить восприятию текста как художественного?

Я не считаю, что они необходимы. И да, я считаю, что они могут навредить. Поэтому я развожу их ‒ в моих книгах нет постраничных комментариев. Я считаю, что постраничный комментарий, даже, казалось бы, такой невинный, как объяснение непонятного слова, действительно может разрушить художественную ткань повествования.

Я вообще не считаю, что комментарии обязательны. У меня дома с детьми даже была такая договоренность: если мы вместе смотрим фильм ‒ папе пульт не давать. Это означало, что я не имею права в некоторые важные, с моей точки зрения, моменты остановить действие, чтобы объяснить то, что дети (опять же с моей точки зрения) не поняли. Потому что есть у меня ‒ и не у меня одного, к сожалению, ‒ такая дурацкая привычка.

Но вот для тех, кому это интересно, «объяснялово» должно быть: отдельное, по другому оформленное, четко отделенное.

‒ И по вашим комментариям, и по отбору произведений для публикации заметно, что тема войны для вас, с одной стороны, актуальна, а с другой - отношение к ней у вас особое. Например, в одном из интервью вы говорили о том, что в войне вообще нельзя победить. Это не совсем соответствует нынешним государственным трендам. Как, вы считаете, можно ли найти баланс между уважением к предкам и тем, чтобы превращать в культ саму войну?

Я бы сказал, что это вообще вопрос уважения к человеку. Дело не в предках. Ведь что такое великая держава? Если великая держава - это страна, гражданам которой хорошо живется, где усилия государства направлены на то, чтобы у стариков была хорошая пенсия, у всех была хорошая медицина, у молодых было хорошее образование, чтобы не было коррупции, чтобы были хорошие дороги, ‒ то эти вопросы даже не возникают. Эти вопросы, на мой взгляд, - это следствие другого представления о величии, которое абсолютно со мной не корреспондирует. И это обычно производная национальной ущербности. А ощущение ущербности , к сожалению, в нашей стране - источник национальной идеи . Эдакий комплекс ущербности. И поэтому ответ наш всем и всегда один: «Зато мы вас победили. Можем повторить».

‒ К вопросу о литературе и государстве. Скажите, советские подростковые книги сильно цензурировались или они уже писались в определенных рамках?

И то, и другое. И они еще и в дальнейшем цензурировались редакторами, в том числе и после смерти автора. У меня в издании «Денискиных рассказов» есть про это отдельная статья ‒ о том, как цензурировались и редактировались, как сокращались «Денискины рассказы», - хотя, казалось бы, что там цензурировать? И рассмотрено это там на большом количестве примеров.

‒ Одно из ваших изданий - «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Вы пишете, что первоначальный авторский вариант очень сильно отличался от нынешнего общеизвестного текста. Почему вместо комментариев нельзя было просто издать именно его?

- «Кондуит и Швамбранию» я выпустил именно в первоначальной версии. Это то, что Лев Кассиль написал и впервые издал. Это две отдельные повести, очень сильно отличающиеся от бытующей поздней авторской объединенной версии. Например, потому, что место действия - земли, где компактно проживали немцы Поволжья. Это город Покровск ‒ будущая столица первой автономии в нашей стране, Автономной республики немцев Поволжья. Так как действие «Кондуита» и «Швамбрании» происходит в годы Первой мировой войны, это время антинемецких настроений, антинемецких погромов в городах. Все это было и в Покровске. Об этом довольно много писал Кассиль, писал с большим сочувствием к своим немецким друзьям и одноклассникам. Была в тексте и немалая еврейская тема. Естественно, в позднюю версию все это не вошло. И тут уже можно говорить о цензуре, о сочетании внутренней и внешней цензур. Такие исторические обстоятельства как раз и требуют комментариев.

‒ Вы очень много издаете относительно старых книг, 1920-х ‒ 1970-х годов. А что вы можете сказать о современной подростковой литературе?

Мне кажется, что она сейчас на подъеме. И я ожидаю, что она вот-вот выйдет на совершенно новый уровень, на какой-то пик, как в 20-х и в 60-х годах. Литература вообще не размазана ровным слоем по времени. Был Золотой век, был Серебряный. Я думаю, что и сейчас расцвет близко, потому что накоплено уже очень много. Много работает авторов, много написано приличных, даже очень приличных книг, вот-вот появятся книги замечательные.

‒ И какие бы вы могли назвать выдающиеся современные подростковые книги? Или хотя бы симпатичные лично вам?

Нет, на это я не готов. Во-первых, я сейчас относительно мало читаю, если честно. Я на самом-то деле не из тех взрослых, которые любят читать детские книжки. Сам для себя я детских книжек не читаю. А во-вторых, так сложилось, что я гораздо лучше знаю людей, пишущих книги, чем их труды.

‒ С чем вы такой подъем сейчас связываете? У него есть какие-то внешние причины или это просто внутренние процессы в самой литературе?

Не знаю, это сложная вещь, так не объяснишь. Я думаю, что здесь все в комплексе. Ведь с чем связан Золотой век Пушкина или Серебряный век русской поэзии? Наверное, есть специальные исследования, но я могу это только констатировать.

Вот этого мне как раз очень хочется. Не хочется, наоборот, только продолжать делать то, что уже хорошо получается. Что-то новое стало интересно, но ты это не делаешь, потому что у тебя хорошо идет предыдущий бизнес. Я так не работаю.

‒ Спасибо вам большое за интервью.

Беседу вел Евгений Жербин
Фото Галины Соловьевой

_________________________________

Евгений Жербин, обладатель диплома «Книжный эксперт XXI века», член детской редакции «Папмамбука», 14 лет, г. Санкт-Петербург

Книги серии «Руслит»

Издатель Илья Бернштейн создает книги с дополненной реальностью – берет советские тексты, например, «Приключения капитана Врунгеля» или «Денискины рассказы», и добавляет к ним комментарии от очевидцев тех событий. В интервью сайт он рассказал, кому нужна 3D-литература, зачем разыскивать узников концлагерей и почему в России так популярна диссидентская литература.

Как-то вы сказали, что не делаете книги ради денег. При этом можно оставаться успешным?
– Я считаю, что можно выстроить свою карьеру так, чтобы иметь возможность принимать решения, не продиктованные финансовыми обстоятельствами, и при этом оставаться «в бизнесе». Для этого много чего нужно. Например, не иметь никаких обязательств – у меня нет арендуемого помещения, практически нет сотрудников на зарплате. Книжки я делаю сам – умею и верстку, и сканирование с цветоделением, выступаю и как художественный, и как литературный, и как технический редактор. Я не претендую только на совсем специальные вещи, вроде иллюстраций или корректуры. Ну, а отсутствие обязательств рождает свободу выбора.

Вы активный участник развития нон-фикшн литературы и наблюдаете это явление вблизи. Как она изменилась за последние годы?
– Выставка «Нон-фикшн» выросла в прошлом году на порядок, во всяком случае, детский ее раздел. Пришли новые люди, пришёл новый куратор детской программы Виталий Зюсько и сделал необычайно насыщенную культурную программу, в том числе и визуальную. Если бы я не стоял за прилавком, то каждый час сидел бы на каком-то новом мероприятии. В массе своей очень качественные издательские мероприятия – например, выставка иллюстраций, организованная Российской детской библиотекой. Все предыдущие годы эта деятельность была сконцентрирована вокруг коммерции. Вообще, выставка была наследием 90-х – просто ярмарка, куда люди приходят, чтобы купить книжки подешевле, а всё остальное – побочно. В 2017 году это, по-моему, впервые изменилось. Что касается собственно книгоиздателей – люди достигают успеха. В2016 году был мегахит – книжка «Старая квартира», которая вышла в «Самокате». Ее сделали всего два человека – автор Александра Литвина и художница Анна Десницкая. Вокруг этой книги крутилась вся выставка. В прошлом же году выставка крутилась вокруг детской литературы в целом, а не одного издания или издательства.

Наше «новое» детское книгоиздание возникло вокруг нескольких поездивших по миру молодых женщин, мам, которые решили издавать здесь, для российских детей, книги, которых те лишены. Это была очень здравая во всех смыслах идея, но очень трудное дело. Издательствам «Самокат», «Розовый жираф» и прочим пришлось буквально пробить эту стену – даже не столько товароведческого непонимания и незнания, сколько родительского. Было переведено, издано и локализовано множество книг, давших толчок русской подростковой прозе. И она сейчас на большом подъёме. Посмотрите на «Нон-фикшн»: в разы выросло число русских современных подростковых и детских книг. И прозы, и поэзии, и собственно нон-фикшна. Там, где раньше были – условно – только Артур Гиваргизов и Михаил Яснов, теперь трудятся десятки человек. «Самокат» в этом году сделал «выставочное событие» вокруг Нины Дашевской – это очень хорошая и совершенно «местная» проза. Боюсь по забывчивости обидеть знакомых авторов, поэтому не буду перечислять. То же и в поэзии – на выставки «презентовалась», например, Настя Орлова. Совершенно замечательна Маша Рупасова – это уже современные русские поэты из-за рубежа. То, что всегда, особенно в провинции, «через губу» спрашивают смотрящие телевизор люди: «Ну, а где наше-то? Русское где?» А вот оно.

Какие из своих проектов вы могли бы назвать самыми успешными?
– «Исторических», «советских» книг с разного рода комментариями я в общей сложности выпустил около 30 штук. И самые успешные – «Три повести о Васе Куролесове», «Приключения капитана Врунгеля», «Рыцари и ещё 60 историй (Денискины рассказы)». Сейчас еще неожиданно успешна книга «Дорога уходит в даль. Комментарии». Вот эти четыре книжки в моем собственном рейтинге, и они же – лидеры продаж. С «Самокатом» у нас еще были интересные совместные работы – серия «Родная речь», например, книг «Как это было», в которой уже была развитая система комментирования. Развитая в том смысле, что я искал иные, неакадемические способы объяснения пережитого. Например, в «Как это было» вышел дневник Маши Рольникайте «Я должна рассказать». Маша – легендарный человек, она прошла Вильнюсское гетто, два концлагеря, всё это время ухитрялась вести дневник и смогла сохранить эти записи. Дневник её неоднократно издавался, но оставался, в общем-то, специфически еврейским чтением. А хотелось расширить круг читателей, вывести книгу из этого «гетто». Мы поехали в Литву и прошли по всем местам, описанным в книге, с бывшей узницей гетто, а потом бойцом партизанского отряда Фаней Бранцовской. На тот момент Фане было 93 года. Мы записали ее рассказы об этих местах, мы также беседовали с самыми разными современными литовцами и литовскими евреями про Холокост, про участие литовцев в Холокосте, про ту роль, которую Холокост сыграл и играет в жизни послевоенной и современной Литвы. Там было снято 24 маленьких видеофильма, и в книге были QR-коды и линки на них. Получился такой развернутый видеокомментарий. Сейчас широкое внимание к этой теме смогла привлечь Рута Ванагайте своей книгой «Наши» и дальнейшими выступлениями – она тоже вполне героический человек. А тогда, два года назад, мне не удалось привлечь внимание ни одного русскоязычного ресурса к теме Холокоста в Литве, хотя материал был готов и оригинален. Зато нам удалось сделать вполне универсальную, понятную не только еврейским детям книжку, у которой сейчас заканчивается второй тираж. То есть с коммерческой точки зрения она вполне успешна и хорошо продается в обычных магазинах.

Названные книжки – это книги советского периода с современными комментариями. Кто их аудитория, для кого они?
– Это взрослая серия. Я начинал в «детской» области, и мне в ней удобнее всего. Но если говорить о ярмарке Non-fiction, то это книги для второго этажа, где выставляются «взрослые», а не для третьего, «детско-подросткового». Это покупают люди, знающие, кто такие Лекманов, Лейбов и Денис Драгунский, понимающие толк в комментировании. Они покупают для себя, а не детям.

В последние годы как будто вновь популярна литература «оттепели», ностальгические истории и книги о военном детстве. С чем связана эта тенденция?
– Моя серия «Родная речь» так и определяется – ленинградская литература «оттепели». В этом сегменте детского книгоиздания мы были в числе первых. Военное детство – это серия «Как это было?». Это не одна книжка – в каждом случае не меньше десяти. Я руководствуюсь сугубо эстетическим критерием. В литературу «оттепели» вошло поколение писателей, отрицающих советский и особенно сталинистский дискурс. Отрицание было даже не столько на политическом уровне, хотя зачастую это были дети репрессированных родителей, сколько на уровне эстетическом: поколение «Бродского и Довлатова», а в моем случае – Битова, Попова, Вольфа, Ефимова. В русскую литературу пришел, или вернулся, условный «хемингуэй» с «ремарком». Можно сказать, что это было тотальное отрицание советского литературного опыта – по художественным соображениям. И эти люди, вполне «взрослые» писатели, не имея возможности публиковаться, пришли в детскую литературу, где было посвободнее в цензурном отношении. Будучи нон-конформистами, они, не снижая требований к себе, стали писать для детей так, как писали бы для взрослых.

С другой стороны, на Западе произошли очень важные изменения. И они были как-то вовремя в силу «оттепели» сюда перенесены. На уровне детской литературы – Линдгрен, на уровне подростковой – Харпер Ли, Кауфман, Сэлинджер. Все это довольно сконцентрировано появилось в нашей стране меньше чем за 10 лет. И это тоже оказало существенное влияние. Потом педагогическая дискуссия была необыкновенно важная. То, что делала Вигдорова, Кабо – о новых отношениях между родителями и детьми, между учениками и учителями. Разрушение жесткой иерархии, представление, что ребенок может быть более интересным, глубоким и тонким человеком, нежели взрослый, что в силу этого в споре со старшими именно он может быть прав. Вспомним хотя бы «Девочку на шаре» или «Он живой и светится» как примеры новых иерархий. Затем были возвращены в литературу очень важные «репрессированные» книги. «Республика ШКИД» – это достижение предыдущего литературного пика. Во времена «оттепели» стали издаваться книги, отсутствовавшие десятилетиями. То есть это было время, когда, как в известной метафоре, как будто разморозилась дудочка, в которую безуспешно дудели зимой, но которая сохранила всё это «дудение». Пример – книга Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль». Это, мне кажется, один из главных «оттепельных» текстов, написанный 75-летней, прежде совершенно советской писательницей.

Стоит ли ожидать ещё каких-то переизданий выдающихся образцов детской советской литературы, скажем, «Тимура и его команды»?
– Я вот его готовлю как раз. Гайдар – это сложная история, потому что у него есть необыкновенно плохо написанные книги, как «Военная тайна», например. И они входят в тот же канон. Они бездарны литературно, немыслимо фальшивы этически. При очевидной одаренности автора. Вот как это все сделать? Тут у меня есть этический барьер. То есть к Гайдару мне сложно с холодным носом подойти, именно в силу того, что у него гадкого и вредного навалом, на мой взгляд. А вот «Тимур и его команда», «Судьба барабанщика», «Голубая чашка» – это интересно. Понять, как про это рассказать без натяжек, не испытывая дискомфорта, я пока не могу, но собираюсь сделать это в наступившем году.